— Рая, а как ты жила все эти годы?
— Как жила? — вздохнула Рая, и этот вздох разбередил Павлину душу: невесело, видать, жилось Рае, судя по ее виду. Да и какое воспитание может дать девочке в деревне безграмотная женщина, к тому же чужая ей.
— Как вы с Максимом Егорычем уехали в Тавду, мать совсем осатанела. Пока вы жили в деревне, она со мной неплохо обращалась, боялась, что я папе Максиму пожалуюсь. Он всегда за меня заступался. А как вы уехали, так она совсем сдурела. Что ни день, то бьет. Я терпела-терпела да сбежала в Тавду, хотела вас найти, но меня милиция опять в деревню вернула. Тогда Ефросинья меня в детдом отправила и попросила, чтобы из Тавды меня увезли. Плохо было в детдоме, потому опять сбежала. В общем, так получилось, что, в конце концов, в тюрьму попала. Жизнь, короче, была не мед, вот если бы папа Максим дома был… — и она опять тяжко вздохнула.
Последние слова как иглой ткнули Павлу Федоровну в самое сердце.
— Ты прости меня, Рая, это я, наверное, виновата, что у тебя так неладно жизнь сложилась.
— Нет-нет, Павла Федоровна, не казните себя. На вас я не обижаюсь. Все равно Максим Егорович не стал бы с Ефросиньей жить: она жадная. Сколько всего в сундуках набито было, а ей все мало. Максим Егорович простой был, мог все другим отдать. Ефросинью он не любил. А вас любил, я знаю. Он, когда уходил к вам, все мне объяснил, я хоть и маленькая была, а его поняла, потому что и сама не любила Ефросинью, хотя и должна была ее любить, все-таки она была жена папы Максима, — она рассмеялась тихонько. — Ох, как Ефросинья злилась на вас, проклинала, даже хотела к колдунье сходить да наговор на вас сделать. А дедушка Артемий вас очень уважал, и дедушка Егор тоже. И вообще вас все наши любили. Жаль только, что папа Максим не взял меня с собой…
— Рая, Рая! — слезы набежали на глаза Павлы Федоровны.
— Нет-нет! Я не обижаюсь на вас! — поспешила уверить ее Рая. — Я просто так сказала.
Но все равно нерадостно стало на душе у Павлы Федоровны от неожиданной встречи, ощущение вины перед своей бывшей ученицей, всегда такой ласковой и доверчивой девчушкой, не проходило. Ей вспомнилось, как Раечка всегда радостно бросалась навстречу Максиму, когда он приезжал, чтобы забрать детей из школы. Может, как раз она да Максим виноваты, что Раечка стала неприкаянной, никому ненужной горемыкой. Да всякий ли сможет пустить в сердце любовь к чужому ребенку, когда рядом растут дети свои, кровные? Павла не смогла…
— Ну, девочки, ну, голубушки, вы уж постарайтесь! — приговаривал Владимир Дмитриевич, в последний раз осматривая лыжи, крепления. Все было в порядке, все готово к старту. А бежать предстояло десять километров.
Одна за другой уходили на дистанцию подруги по команде, вот и Шура встала на старт, на ее плечо легла рука стартового судьи. Толчок в плечо, и она ринулась вперед.
Бежалось сначала легко: лыжи новые, легкие, Дмитрич точно подобрал мазь, хорошо растер. Но начался первый длинный и пологий подъем-тягун, и Шура, как предрекал тренер, стала задыхаться: не отрегулирована «дыхалка», прав Дмитрич, да еще, бестолочь этакая, сдуру накануне лузгала семечки с девчонками за компанию, а ведь знала — нельзя, семечки лыжнику вредны, они, как и певцу, дыхание сбивают. Однако Шура тягун преодолела благополучно, в хорошем темпе, и на спуске кто-то крикнул вслед: «Осторожно, впереди поворот!» А это значит, что трасса разбита до безобразия, потому что каждый старается вписаться в поворот, коротко переступает лыжами, чтобы не съехать с лыжни на целину.
На второй тягун Шура шла с трудом. Будь проклят этот лыжный спорт! Бежишь по трассе, как загнанная лошадь! Нет, чтобы заняться, как в школе, спортивными играми, да захотелось испытать себя на лыжах. Как же — с Урала, самая стать лыжами заниматься. «Дурында», — выругала опять себя Шура.
Небольшой спуск… Только бы не упасть… Опять тягун… И сколько их на трассе?! Дмитрич говорил — пять! А-а! Мешать мне на лыжне? Брысь! На пятки наступлю! Что?! Не хочешь уступать?
— Лыжню! Кому говорю! — рявкнула изо всех сил Шура, но голос-то, мамочка моя, хриплый, словно у пропойцы, однако до предела злобный. — Лыжню-ю!!!
Ага-а, уступила! Так мы вас…
Дмитрич говорил, что лучше всего на обгон идти на подъеме. Пока соперница переживает, ты уже на спуске отдыхаешь, спохватится она — ты уже далеко. Господи!.. Опять тягун!! Самый длинный и тяжелый… Ох уж эта «десятка», судьи, наверное, специально так дистанцию проложили, ничуть им нас не жаль. А кто сзади напирает?! Не уступлю лыжню, из последних сил побегу, но не уступлю! А, это ты, Дмитрич… Миленький, отстань, не могу я быстрее… Да не наступай ты на лыжи, упаду ведь, чурбан бесчувственный, упаду!!! И не встану. Будешь знать. Фу-у, отстал. А вот это ты, Дмитрич, молодец, дал на ходу глоток чая. Здорово! И сил стало больше! Хорошо! И спуск — совсем отлично! Еще пара километров осталась? Я не ослышалась, Дмитрич, точно — пара километров? Да это ж пара пустяков. Нам эти два километра, что пара метров, и тягун нипочем, за ним — финиш, конец мучениям…
— А ну-у! Лыжню-у-у!!!
Финиш!!!
— Милые вы мои, выступили хорошо, — Владимир Дмитриевич доволен. — Ты, Шурка, больше всех молодец. На профсоюзном первенстве в первую десятку попасть, это ж — класс! Да я тебя скоро в мастера выведу. Техники у тебя, конечно, никакой, но как замашешь своими длинными ходулями — и пошла, и пошла! Вот если Ленку через две недели обштопаешь, то тебе и зональные гонки не страшны.
Девчонки валялись на лавках в раздевалке, а Дмитрич поил их чаем из своего заслуженного трехлитрового термоса, приговаривал: «Лежите, отдыхайте, девчоночки мои золотые…» Чай у него особенный: с вареньем, с травами. Чаек тот волшебный им сил прибавлял.
Как-то пришли девчонки навестить заболевшего Дмитрича, а жена его, смеясь, сказала:
— Вот попробуйте только гонки проиграть — он все варенье вам перетаскал, я его за это загрызу, житья не дам. Не подведите!
В раздевалку, гремя лыжами, вломилась Лена Разухина — она уходила на трассу последней в команде, тоже упала на свободное местечко: девчонки отрабатывали заботу тренера о себе добросовестно.
— Ага, вот и Ленка пришла! — заворковал Дмитрич. — Ну, Ленка, ну молодец! Время у тебя будет лучше Шуркиного, но финиш так сделать, как она, ни в жисть не сможешь! Шурка у нас на финиш идет, как из катапульты выстреленная. Так рванет, что чуть из креплений не выскакивает. Обойдет она тебя, Ленка, на зональных, ох, обойдет…
Владимир Дмитриевич беззлобно подзуживал, задевал самолюбие, но девчата не обижались, потому что тренер нянчился с ними, как с маленькими. Команда их всегда прекрасно экипирована, потому что иногда выступает на соревнованиях за честь одного из куйбышевских заводов. Дмитричу и талоны на дополнительное питание удается выбить, и путевки на турбазу добыть. Вот и сейчас они отдыхают на турбазе, там и тренируются, а не будь этого, может быть, так успешно и не выступили бы на соревнованиях. И зональные гонки тоже одолеют.
Когда все собрались, прибежал Рудольф Давыдович, второй тренер, и весело объявил, что команда заняла на соревнованиях второе место. Владимир Дмитриевич радостно хлопнул в ладоши и полез в свой необъятный рюкзак, достал оттуда пластиковый пакет и всем девчонкам торжественно вручил по коробке шоколадных конфет — приближался новый год.
— Владимир Дмитриевич, я, наверное, не смогу на зональных выступать, — отдышавшись, сказала Шура.
— Это почему же? — нахмурился тренер.
— Да у меня зимняя практика.
— Ну и что? Практикуйся, сколько хочешь, в наших мастерских. Или в областном полиграфкомбинате. Вот и Лена там же работать будет. А жить будем опять на турбазе, я вам сборы перед зональными соревнованиями пробил.
— Я, Владимир Дмитриевич, домой еду, заявку на меня прислали, — сообщила Шура, не глядя ему в глаза.
Тренер онемел. Обретя дар речи, заявил:
— Никакого — «домой». Здесь будешь! Ты соображаешь, что говоришь? Не выступать на зональных соревнованиях! Вот еще новое дело! Да если вы там хорошо выступите, то, может, и на республиканское первенство поедем, а ты — «не буду», — передразнил девушку тренер, все еще не веря, что та говорит серьезно.
