— Добро пожаловать, Лимпопо! — радостно приветствовала меня на следующий день серебристая белка по имени Белочка, но Максико сердито махнул в ее сторону клювом.

— Не надо с ней разговаривать, — предостерег он меня. — Если бы все зависело только от этой вокши, то ты и сейчас находилась бы в зоопарке или на бойне.

Белочка, взобравшись на телеграфный столб, подслушивала наш разговор.

После того как меня похитили, Максико попросил ее отправиться с ним в зоопарк и помочь меня вызволить. План был таков: он собирался выкрасть на вахте ключи от клетки, однако, чтобы открыть замок, нужны были сноровка Белочки и ее ловкие лапки.

Но Белочка идти в зоопарк наотрез отказалась, заявив, что она не дура.

Когда Максико рассказал мне все это, Белочка крикнула со столба:

— Все правильно! Правильно! Так и было!

— Так чего ж ты тогда?! — рявкнул Максико. А Белочка, хихикнув, ответила со столба:

— Так я ведь всего лишь белочка, а не герой!

(P. S. Значительно позже.) Сегодня я сожалею, что я так немногословно описала тогда зоопарк. Если б я только знала, какие зигзаги судьбы ждут меня впереди! Если б догадывалась, что придет день, когда я буду мечтать о том парке, где столько разных животных делят друг с другом воспоминания и тоску по самим себе, как только наступит ночь и люди уберутся восвояси, а воздух наполнится шепотом, шорохами и шуршанием, вздохами, именами и осязаемой, шероховатой на ощупь ностальгией по фантастическим дальним краям.

Когда я бежала домой, я заметила красноватые всполохи. Подозрение мое пало на углежогов, и действительно, углежоги и были окаянными нечестивцами, которые разожгли на поляне костер вокруг самой большой конной статуи. Я почувствовала, что зрелище это отбрасывает какую-то жуткую тень на будущее.

Костер уже почти прогорел, испепелив ногу короля и большую часть коня, и только шея животного выглядывала еще из углей, из этого малиново-черного урчащего студня, готового поглотить, словно чавкающая багровая топь, фигуру прославленного государя. При этом мне показалось, что среди деревьев суматошно метались какие-то черные тени.

С тех пор как Нуар рассказала мне о шофаре, звук которого отгоняет дьявола, в голове у меня бродит такая мысль. Бабушка Петике по воскресеньям всегда готовила суп ангаджапур — непременно, как полагается по традиции, с чертогон-травой.

Интересно, где теперь Петике и вспоминает ли он обо мне?

Как пригодилась бы мне теперь эта чертогон-трава, оберегающая от порчи, подлости, помешательства, злодейства и страуса-вельзевула.

Как-то Петике, о чем я давно забыла, вручил мне конверт и сказал, что письмо это очень важное, но прочесть я его должна только в случае, если мне будет очень грустно. Я не знаю, сколько нужно печали, для того чтобы вскрыть конверт, как бы ни было мне иногда грустно, мне всегда почему-то кажется, что это еще не предел.

Голос в ночи.

Боже грозный!

Господи, есть ли Ты или нет Тебя, ты скользишь в ночи в поисках жертвы, боже, отвороти лицо мое от себя, дабы я, направляясь к Тебе, не узрел Тебя, дабы не ужаснулся Тебя, Господь мой!

Господи, есть ли Ты или нет Тебя, это Ты, вместе с ветром, свищешь на закате жизни, Боже, занеси песком следы ног моих, когда я направлюсь к Тебе, чтобы мне не найти дороги, если вздумаю повернуть назад, Господь мой! ( Угасающим голосом.) Боже, не допусти того…

Не всем страусам суждено оказаться в Небесных саваннах. Кое-кто попадет во власть страуса-мефистофеля.

Страус-мефисто имеет черное оперение, на голове торчат рожки, сзади болтается хвост, вроде как у зебры, на ногах — большие копыта.

Каждому страусу однажды в жизни является страус-мефисто и обещает исполнить любое его желание. И если тот соглашается, то много лет спустя — «по скончании времен», как он выражается, — страус Мефисто опять появляется и говорит: сударыня — или сударь, — прошу за мной. Отныне вы — моя собственность.

А если ты воспротивишься, то он выхватит договор, который ты подписал, толком не прочитав его. Тебе даже припоминается, что это вовсе не договор был, а так, что-то вроде прошения или заявки на грант; но факт, что ты этот текст не читал, в особенности те его части, что напечатаны мелким шрифтом.

— Куда ты меня ведешь, Мефи? — расспрашиваешь ты явившегося за тобой.

— Я не обязан тебе отвечать, — говорит он, сверкая начищенными копытами; дыхание его отдает серой. — Но так уж и быть, скажу. Мы идем в Коложвар.

И больше не произносит ни слова.

— А что там? — спрашиваешь ты, заикаясь, и при этом не можешь решить, надо ли угостить его ментоловой жвачкой. Из-за серы, понятно. — Где это? И что там будет происходить?

Но в ответ — молчание.

Хотя кое-что все-таки просочилось. Говорят, что этих несчастных страусов Мефи превращает в тыквенные фонарики, которыми освещает подвал коложварской оперы. А потом бросает их в пруд на прогулочной площади, где они становятся золотыми рыбками. Коложварцы вылавливают их и после воскресного променада готовят дома уху, добавляя в нее розовые лепестки, лаврушку, львиный зев и шиповник, весьма богатый, как общеизвестно, витамином С. Удивительно только, что никому никогда не приходит в голову приправить уху чертогон-травой.

Но стоит лишь коложварцу, помешав уху, поднести ко рту первую ложку, как время оборачивается вспять. «И тогда вы освободитесь, превратившись сначала из золотых рыбок в тыквенные фонарики, а потом снова в страусов», — доносится до меня чей-то успокаивающий голос.

Но, конечно, возможно, что все это небылицы, и в действительности тех, кто окажется в руках страуса-мефистофеля, ожидают ужасы куда более страшные. Этого мы не знаем.

А вообще-то, я бы не возражала, чтоб этот рогато-копытый Мефи здесь объявился. Верни нам способность летать, скажу я ему, если он предложит сделку.

— И пусть пропадаю, пусть стану тыквенным фонарем в подвале оперного театра, пусть разварюсь до пюре в коложварской ухе, — говорила я Нуар.

— Душа-то заглядывает в тебя еще только знакомиться, а ты уж готова ее продать?! — обрушилась на меня Нуар. — Разбазарить ее почем зря?!

— Нет, нет, я не душу, ни в коем случае… — залепетала я, — а остальную себя… свое тело. Пусть тело мое пропадет…

— Что значит — остальную себя? Ты — это твоя душа. Вон Петер Шлемиль у Шамиссо продал только тень свою — и перестал быть самим собою. Потому что вместе со своей тенью он продал именно самого себя, ту часть, в которой была его самость. А ты говоришь, что хочешь продать не душу… А что же тогда? Да кому твое тело нужно? Кому нужен самолет, который разучился летать?

— Так в том все и дело, — пролепетала я. — Я хочу летать. И именно потому готова пожертвовать даже…

— У птиц летать может только тело, — заключила сова. — А у тебя, если хватит выдержки… я думаю, ты это заслужила… полетит и душа. Так что побереги ее. Если не хочешь быть «как тень и призрак» в «зияющих степях», как выразился поэт, то забудь о сделках с нечистым.

Я взглянула на небо. И на память пришли слова неопознанного немецкого поэта:

Ну а что касается тела, то Нуар, по всей видимости, права. Еще в переработочном цехе я обратила внимание, что несчастные коровы — это вовсе не коровы. Под шкурой у них — какие-то большие, темные кровяные пустоты, скользкие потроха, мослы с синеватыми округлостями, жилы, ошметки, словом, совсем не то, что со стороны кажется нам коровой.