— Скажи мне, Питер.

— Не могу. Я не смею.

Она взяла его лицо в свои ладони и посмотрела ему в глаза. То, что она там увидела, заставило кровь бешено стучать в висках.

— Мой дорогой, не нужно… не нужно ничего говорить… Я боюсь быть такой счастливой.

— Это совсем не страшно, — быстро сказал он, смелея от ее страха.

— Питер…

Он расстроенно покачал головой.

— Где я могу найти слова? Их все уже забрали поэты, мне нечего сказать, и ничего я уже не могу сделать…

— Ты впервые объяснил мне, что они значат на самом деле.

Он отказывался верить своим ушам.

— Неужели мне это удалось?

— О, Питер… — она во что бы то ни стало хотела заставить его поверить, потому что это для него значило так много. — Всю свою жизнь я блуждала в потемках. А потом я нашла тебя… и я счастлива.

— И чем кончаются все самые великие строки? Я тебя люблю. И я наконец с тобой. Я вернулся домой.

В комнате стадо тихо, и мисс Твиттертон решила, что Бантер уже ушел. Она тихо кралась вниз, ступенька за ступенькой, боясь, что кто-то может ее услышать. Рядом с собой она обнаружила дверь и тихонько ее открыла. В комнате было темно, но она вовсе не а пустой. В дальнем углу в круге света, как на картине замерли две фигуры. Женщина в платье огненного цвета обнимала склоненные плечи мужчины. Ее тонкие пальцы перебирали его золотистые волосы.

Они сидели так неподвижно, что даже огромный рубин на ее левой руке не мерцал, а горел ровным тусклым светом.

Мисс Твиттертон окаменела, не осмеливаясь шагнуть ни вперед, ни назад.

— Мой любимый, — прозвучал еле слышный шепот, — Сердце мое. Моя единственная любовь. Мой милый муж. — Она, видимо, сильнее прижала его к себе, потому что рубин вдруг ярко вспыхнул. — Ты мой, ты, наконец, мой. Только мой.

И другой голос подхватил эту восторженную нежность:

— Твой. Только твой. Такой, какой я есть: со всеми своими глупостями и ошибками. Твой полностью и навсегда. Пока у этого слабого, ненадежного тела есть руки, чтобы тебя обнимать, и губы, чтобы повторять: «Я тебя люблю!»…

— Боже! — сдавленно крикнула мисс Твиттертон. — Я больше не могу это выносить! Я не могу это выносить!

Маленькая сцена распалась, как ореховая скорлупа. Главный герой вскочил на ноги и громко сказал:

— Черт возьми!

Харриет встала. Вдребезги разбитое волшебное чувство и страх за Питера заставили ее голос звучать так резко, как она сама от себя не ожидала.

— Кто это? Что вы здесь делаете? — Она подошв поближе и всмотрелась в темноту. — Мисс Твиттертон?

Мисс Твиттертон в полуобморочном состоянии от страха и стыда только молча истерически всхлипывала. Голос у камина мрачно сказал:

— Я так и знал, что буду выглядеть полным идиотом.

— Что-то случилось, — уже мягче сказала Харриет и протянула руку. Мисс Твиттертон узнала свой голос:

— О, простите меня… Я не знала… Я не хотела… — воспоминание о собственном несчастье кольцом сдавило ей горло. — О Боже! Я так несчастна!

— Думаю, — сказал Питер, — мне лучше принести глоток вина.

Он вышел, быстро и почти бесшумно, не закрыв за собой дверь. Слова Питера постепенно дошли до сознания мисс Твиттертон. Новый ужас сковал ее сердце. Слезы полились потоком.

«О, Боже! Нет! Вино! Сейчас он опять будет сердиться!»

— Боже всемогущий! — воскликнула совершенно сбитая с толку Харриет. — Что случилось? Что с вами?

Мисс Твиттертон вздрогнула. Крик «Бантер!» в коридоре говорил о том, что кризис неминуем.

— Миссис Руддл сделала что-то ужасное с вином.

— О, мой бедный Питер! — простонала Харриет. Она с волнением прислушалась. Из коридора теперь слышался голос Бантера: непрерывное виноватое бормотание.

— О, Господи! О, Господи! О, Господи! — причитала мисс Твиттертон.

— Но что могла натворить эта женщина?

Мисс Твиттертон и сама точно не знала.

— По-моему, она трясла бутылку, — всхлипнула она. — о, Господи!

Грозный вопль огласил окрестности. Вопль превратился в гром.

— Что? Все мои милые цыплятки?

Но последние слова мисс Твиттертон приняла особенно близко к сердцу.

— О-о-о-о! Хоть бы он его не ударил!

— Ударил?! — Харриет не знала, плакать ей или смеяться — о, не беспокойтесь, мисс Твиттертон.

Но тревога, как инфекция, уже начала распространяться и на нее… Даже самые выдержанные и прекрасно воспитанные господа иногда бывают грубы со своими слугами. Несчастные женщины прижались друг к другу в ожидании взрыва.

— Так, — где-то далеко сказал сердитый голос. — Все, что я могу сказать, Бантер, постарайся, чтобы впредь этого больше никогда не было… Хорошо… Боже мой, приятель, зачем ты мне это говоришь?.. Конечно, ты не хотел… Пойдем, посмотрим на покойников.

Голоса удалились, женщины вздохнули свободнее. Черное крыло мужской ярости тенью накрыло дом и исчезло.

— Вот видите, — сказала Харриет. — Все оказалось не так страшно… Дорогая мисс Твиттертон, что все-таки случилось? Вы вся дрожите… Вы, конечно… конечно, не думали, что Питер начнет крушить мебель или бить посуду, правда? Садитесь здесь у огня. У вас ледяные руки.

Мисс Твиттертон позволила себя усадить.

— Простите… это так глупо. Но… Я всегда ужасно боюсь, когда… мужчины сердятся… и… и… в конце концов, все они мужчины, не так ли?.. А мужчины такие ужасные существа!

Конец фразы утонул в новом потоке слез. Харриет начала подозревать, что здесь нечто большее, чем бедный дядюшка Вильям или пара дюжин бутылок портвейна.

— Дорогая мисс Твиттертон, что случилось? Я могу вам чем-то помочь? Вас кто-то обидел?

Ее участие совсем доконало мисс Твиттертон, она упала прямо в добрые руки.

— О, миледи, миледи! Мне так стыдно об этом говорить. Он говорил мне такие ужасные слова. О, пожалуйста, простите меня!

— Кто говорил? — спросила Харриет, усаживаюсь рядом.

— Фрэнк. Страшные слова… Я знаю, что немного старше, чем он. И, конечно, я была ужасной дурой. Но он же сам говорил, что я ему нравлюсь.

— Фрэнк Кратчли?!

— Да. И я сама виновата в том, что случилось с деньгами. Мы собирались пожениться. Мы только ждали, когда дядя вернет Фрэнку сорок фунтов и мои маленькие сбережения, которые я ему одолжила. А теперь все пропало, и я не получу наследства. И теперь он говорит, что ненавидит меня, что не может на меня смотреть. А я… я его так люблю!

— Мне так жаль, — беспомощно сказала Харриет. Что еще можно было сказать. Все это было так нелепо и так грустно.

— Он… он… он назвал меня старой курицей, — это была самая страшная фраза, и когда мисс Твиттертон все-таки ее повторила, ей стало немного легче. — Он так на меня рассердился, что я потеряла свои деньги. Но я же не могла взять у дяди расписку!

— О, дорогая мисс Твиттертон!

— Я была так счастлива. Думала, мы поженимся, как только Фрэнк купит гараж. Мы, конечно, никому не говорили, потому что, понимаете, я немного старше, хотя, конечно, я в лучшем положении. Но он так хорошо работал. И он такой замечательный…

Такой страшный удар, подумала Харриет, но все так и должно было случиться. Вслух же она сказала:

— Дорогая, если он так к вам относится, значит, он вовсе не такой уж замечательный. Он не достоин чистить вашу обувь.

Питер пел:

«Que donneriez-vous, belle,

Pour avoir votre ami?..»

(Кажется, он уже немного успокоился, подумала Харриет).

— И он такой красивый… Мы встречались с ним на церковном дворике. Там есть милая скамеечка… По вечерам там никого не бывает… И я разрешала ему себя целовать…

«Je donnerais Versailles,

Paris et Saint Denis!»

— …А теперь он меня ненавидит… Я не знаю, что делать… Я этого не переживу… Никто не знает, что я сделала для Фрэнка…