— Итак, — сказал Аттила, спрыгивая с пирамиды, — Маленькая Птичка, известный безумец.
— Да, это я, — гордо подтвердил шаман, слегка наклонив голову. — В лагере было скучно. Там возникла опасность, что я смогу жить вечно и стать таким же дряхлым и бесполезным, как старый Чанат.
Аттила ухмыльнулся, сел на лошадь и отдал приказ двигаться дальше.
Маленькая Птичка ехал с ним рядом.
— Кстати, — добавил шаман, — там была женщина.
Каган глянул в сторону и поднял бровь.
— Сначала казалось приятно лежать между ее бедер. Но вскоре она стала причинять моим ягодицам сильную боль утром и вечером, словно в задницу вонзали что-то, по размерам и форме напоминающее спицу от колес тележек.
— Такова опасность для того, у кого слишком пылкий темперамент, — серьезно ответил Аттила.
— Но война принесет облегчение, — сказал Маленькая Птичка.
В сумерках одна из вьючных лошадей споткнулась о нору сурка. Мужчины тут же выхватили ножи. Во рту они уже ощущали вкус свежей конины, жареной на медленном огне. Но Аттила не позволил воинам убить животное. Маленькая Птичка подошел к лошади, которая терпеливо стояла и дрожала от боли, почти мгновенно навалив позади гору едко пахнущего навоза. Передняя нога оказалась скрюченной и волочащейся по земле.
Шаман что-то произнес в ухо животному и погладил своей желто-красной рукой его гриву. Затем снова и снова шептал слова, которые никто не понимал.
На следующее утро лошадь была здорова.
Отряд пересек необитаемую равнину, где тяжелое серое небо над головами внезапно огласилось криками диких гусей. Эти звуки встревожили, но затем успокоили воинов: теперь появилось ощущение, что они оказались не одни в этой бесплодной пустыне. Гуси пролетели дальше, крики стихли, и вокруг снова наступила тишина. Гунны получше закутались в плащи, наклонили головы и продолжили путь. На небе нависла серая, мрачная пелена, но на горизонте виднелся пучок серебряного света, который, как чудилось, вел прямо в волшебный мир, оставленный позади, словно отряд ехал под гигантской крышкой, закрывающейся с пугающей постепенностью. Становилось все страшнее, но воины не теряли мужества — скорее, наоборот. Все уже подготовились к смерти, и половина уже была готова принять ее вдали от дома и в такой малочисленной компании. Но любой из них погибнет с оружием в руках.
И затем, стоя в одиночестве, без стад и родной лесистой местности, совершенно неожиданно для себя воины увидели зубра — большого белого быка, одного из диких животных, свободно странствующих в лиственных лесах далеко на севере. Громадный зверь стоял, словно изваяние, как геральдический знак посреди кучи разбитых камней. В его холке глубоко засела стрела. Хотелось хотя бы теперь отведать мяса, но все знали: жуткое создание каким-то образом пытались убить, а делать это запрещено. Прищурившись, многие заметили необычную форму стрелы, которую раньше встречать не приходилось.
Значит, сейчас уже осталось недолго.
Чанат поспешил к раненому животному. Оно повернуло и опустило к старику свою огромную голову. Гунн остановился на безопасном расстоянии, слегка прикоснувшись правой рукой к древку копья, торчащего из быка. Взрослый зубр, раненый или нет, мог бы разорвать лошадь на части одним взмахом длинных изогнутых рогов.
Чанат повернулся в сторону и еще немного, прищурившись, рассматривал животное, затем поехал обратно.
— Кутригурские гунны, — сказал старик. — Будун-Бору.
Аттила бросил на него резкий взгляд:
— Пока на запад?
Чанат чуть-чуть задрожал, словно пытался освободиться от какой-то напасти.
— Все племена идут на запад, и так уже во время жизни двух поколений. Они говорят, Сердце Мира и высокие равнины никогда снова не увидят дождя.
Аттила задумался.
— Кто же среди нас этот стрелец-умелец? — насмешливо спросил Маленькая Птичка. — И что этот придурок знает о стрелах страшного Будун-Бору?
Чанат резко повернулся к нему.
— Ты скоро сам достаточно узнаешь о стрелах Будун-Бору, когда они воткнутся в твою дрожащую шкуру, и тогда завизжишь, как насаженный на кол щенок!
Маленькая Птичка засмеялся и попытался урезонить гунна:
— В острие стрелы столько же правды, старый Чанат, сколько в песне красивой девушки!
Тот тихо заворчал на глупую шутку.
Аттила не обращал внимания на обоих, рассматривая мистическое животное на равнине.
На разломанной пирамиде, в последний раз заняв свое место в мире, умирая и почти не двигаясь, стоял зубр с белой шкурой без пятнышка крови, ревя от ярости, сотрясая холодные степи, не имеющие нигде конца и края. Затем он поднял огромную тяжелую голову и громко замычал в бесстрастное небо. Небо ответило эхом на его страдальческий вопль. Но ничего не изменилось.
Аттила покачал головой и тихо сказал:
— Оставьте быка в покое. Такова его судьба. — Затем он прищелкнул поводьями и пришпорил коня. — Зубра больше нет.
После раненой лошади и зубра был орел. Три животных или души трех животных служили одновременно хорошим предзнаменованием и предостережением. «Не отчаивайтесь, — казалось, говорили они, конь же поправился. Не осмеливайтесь, — ведь бык-то погиб». А третьим был дух, навеки недосягаемый, невредимый и непревзойденный в жестоком мире людей из-за своего совершенства.
Откуда ни возьмись пошел град, скрывший от глаз окружающие равнины. Воины поехали дальше, но градина размером с кулак ребенка попала и разбилась о морду лошади Ореста, а затем, развалившись на кусочки льда, упала на землю. Лошадь затрясла головой и запоздало взвилась на дыбы, обнажив зубы и пронзительно заржав от боли и негодования. Гунны спешились, притянули поближе животных и вместе с ними попытались как можно лучше устроиться в жалком убежище. Грохочущий град заглушал слова.
Через несколько минут косматые грозовые облака прошли по небу и исчезли на востоке, небо снова стало голубым и ясным. Теперь отряд продолжил путь по залитой солнцем равнине, усеянной повсюду яркими капельками, прилипшими к поломанным травинкам. Над головами гуннов, простираясь до самого горизонта, повисла разноцветная радуга Тэнгри — бога неба. На западе можно было видеть клубящийся туман, поднимающийся в виде пара с прогретого пруда. На протяжении многих миль попадались мутные и темные градины, приставшие к корням длинной травы и хрустевшие под копытами лошадей, а затем светлевшие и медленно таявшие, словно ускользающие жемчужины.
Снова выглянуло солнце и осветило засаленные плащи воинов и попоны коней — потных, с резким, сильным запахом шерсти. Но в воздухе витал приятный аромат влажной травы, и сердца гуннов наполнились радостью.
Внезапно Аттила схватил свой лук, натянул тетиву и выпустил ее высоко в небо. Только тогда, взглянув вверх, все заметили огромное призрак насыщенно-золотого цвета. Это был орел, пролетающий над головами, и воины вздрогнули от ужаса, подумав о том богохульном поступке, который совершил каган. Но, естественно, движение стрелы сбилось, и она прошла мимо, не причинив птице вреда, на расстоянии многих метров. Попадание в божество исключалось. Орел продолжал небрежно парить, его глаза янтарного цвета пристально рассматривали что-то вдали, на горной цепи, недоступное простым смертным.
Обезумевший верховный вождь гуннов подтянулся и пригнулся в седле, желая понаблюдать за удаляющейся птицей, подставив раскрасневшееся лицо слепящему солнцу. Золотые серьги Аттилы, отражаясь, раскачивались в разные стороны, голова была откинута назад. Он засмеялся, обнажив белые волчьи зубы, затем развел широко руки и посмотрел на свой отряд.
— Народ, рожденный с боевым щитом! — закричал вождь. — Народ, мечущий стрелы в поисках богов!..
И Астур, отец Аттилы, продолжил путь на запад, непроницаемый и неразрушимый.
Вечером отряд остановился и стреножил лошадей. Каган велел караульным держать луки наготове, а остальные зажгли костры и принялись готовить. В безветренную ночь дым медленно поднимался столбом в небо. Одинокий волк выл в долине неподалеку, и его вой походил на голос самой заброшенной местности. В сумерках над головами пролетели два лебедя-кликуна, тихий шелест их крыльев слышался среди треска дров в огне и воя несчастного зверя. Больше ниоткуда в этих бескрайних просторах не доносилось ни звука.
