В самом начале седьмого он добрался до Кунгсхольма и Шеелегатан. Вокруг здания суда царила тишина, лишь несколько чаек копошились в урнах, разыскивая съестное, а больше ни души, пусто. Он подошел к внушительному подъезду, достал из портфеля ключ, отпер дверь. Сколько ночных и утренних часов проведено здесь! Вахтер, регулярно обходивший здание, впускал его, пока суд низшей инстанции не принял уникальное решение изготовить комплект ключей для молодого обвинителя, который практически поселился в этом ветхом каменном здании.

По неудобной лестнице он поднялся в зал безопасности. Вошел, сел на то место, какое ему полагалось занять через три часа. Открыл свои папки, достал документы, необходимые в этот день. Те, что не поместились на столе, разложил на полу, в порядке использования.

Он проработал сорок пять минут, когда дверь открылась.

— Огестам.

Ларс Огестам услышал ненавистный сиплый голос. И не поднял головы от бумаг.

— Твоя жена сказала, ты здесь. Кажется, я ее разбудил.

Эверт Гренс не спросил разрешения войти. Хромой шаг, жесткая обувь, гулкое эхо прокатывалось по большому залу каждый раз, как он опускал на пол правую ногу. Проходя мимо Огестама, он покосился на кучу бумаг, поднялся на возвышение и сел в кресло судьи.

— Я тоже привык начинать рано. В тишине и покое. Без болтливых идиотов.

Огестам продолжал просматривать документы, запоминал вопросы, наблюдения, ответы.

— Может, оторвешься от своих занятий? Я с тобой разговариваю.

Огестам повернулся к нему. Лицо исказила ярость.

— С какой стати? Мне на вас начхать. Как и вам на меня.

— Потому я и пришел. — Эверт Гренс откашлялся, постукивая пальцами по деревянному молотку на столе. — Я ошибся в оценке ситуации.

Огестам замер. Посмотрел на брюзгливого старика, подбирающего слова.

— Когда ошибаюсь, я так и говорю.

— Замечательно.

— И я ошибся. Мне следовало серьезно отнестись к твоей болтовне.

В зале суда царила та же тишина, что и за большими, некрасивыми окнами. Раннее утро жаркого летнего дня.

— Тебе требовалась полицейская защита. И теперь ты ее получишь. Одна наша машина уже стоит возле твоего дома. Вторая стоит здесь, внизу. Он сейчас поднимется.

Огестам подошел к окну. Полицейский только что открыл дверцу машины, потом захлопнул ее и направился к подъезду.

Огестам вздохнул. Его вдруг охватила усталость, будто упущенный ночной сон решил взять свое.

— Поздновато.

— Так уж вышло.

— Вы сами это сказали.

Эверт Гренс держал в руке судейский молоток. Стукнул им по столу, резкий звук разнесся по залу. Он сказал то, что хотел, но уходить не собирался. Огестам ждал продолжения, но Гренс молчал. Хромоногий мерзавец просто сидел, будто ожидая чего-то.

— У вас все? Мне надо работать.

Эверт причмокнул. Неприятный звук.

— Полагаю, это знак, что у вас все.

— Есть еще одна вещь.

— А именно?

— Я купил сиди-плеер. В кабинете поставил. Рядом с магнитофоном. Теперь могу слушать твой диск.

Он сидел еще долго. В кресле судьи. Ничего не говорил, и немного погодя Огестам вернулся к работе. Подбирал самые убедительные доводы, которые разъяснят находящимся под давлением СМИ присяжным, что умышленное убийство необходимо судить именно так, независимо от обстоятельств. Он писал, зачеркивал, переписывал. Гренс временами причмокивал, неприятный посторонний звук, будто он показывал, что по-прежнему здесь. Сидел откинувшись назад, запрокинув голову, — похоже, дремал.

В половине девятого с улицы донеслись голоса. Крики людей, проникшие сквозь толстые оконные стекла.

Оба подошли к окнам, открыли одно. Теплый воздух пахнул в лицо. Они высунулись наружу, посмотрели на площадку четырьмя этажами ниже, совсем недавно пустую.

Сейчас там толпился народ. Оба начали считать про себя — человек двести наберется. Все лицом к подъезду. Людская масса в движении, будто наэлектризованная, по толпе будто пробегали волны, она делала несколько шагов вперед, а полицейские с пластиковыми щитами оттесняли ее назад, на прежнее место. Люди кричали, многие держали плакаты, громогласно демонстрировали против судебного процесса, который через тридцать минут будет продолжен, глумились над обществом, решившим привлечь к ответу и наказать человека, который обеспечил этому обществу защиту, тогда как оно само оказалось не способно защитить себя.

Они посмотрели друг на друга. Эверт Гренс покачал головой.

— Вот болваны. Чего они рассчитывают добиться, стоя там и разевая рот? Думают, наши полицейские впустят в здание всяких говнюков, которые еще и угрожают?

Кто-то бросил камень, приземлившийся рядом с крайним полицейским оцепления. Ларс Огестам вздрогнул, подумав о машине, о доме и о Марине, которая, вероятно, уже проснулась, там стояла патрульная машина, наверное, этого достаточно. Он перехватил взгляд Гренса, почувствовал, что должен что-то сказать:

— Они просто боятся. Боятся сексуальных маньяков, боятся до ненависти. И когда несчастный отец убивает такого мерзавца, сам он, естественно, становится для них героем. Ведь он сделал то, что хотели сделать они сами, но не решились.

Гренс хмыкнул.

— Знаешь, я не люблю подонков. Всю жизнь ловил их. Но подонок подонку рознь. Этого парня никто героем не делал. Он вправду герой. Он же сделал то, чего мы сделать не смогли. Дал им защиту.

К двенадцати к полицейским у здания суда подоспело подкрепление. Еще два микроавтобуса, по шесть полицейских со щитами в каждом, быстро подъехали к толпе.

Они резко затормозили, когда двое демонстрантов вырвались за оцепление и пошли прямо на них. Двенадцать новых полицейских выскочили из автобусов, присоединились к своим коллегам, сделав человеческую стену шире.

Нападающие мало-помалу успокоились, крики поутихли, острая ситуация сменилась выжиданием.

Огестам закрыл окно, отрезав внешние звуки. На миг ему захотелось толкнуть Гренса, в интонации которого все время сквозили назидательные, критические нотки, но он обуздал себя и продолжил свою аргументацию, излагая те же доводы, какие будет очень скоро использовать в ходе слушаний.

— О чем вы, Гренс? Не понимаю, что вы хотите сказать. Какой еще герой? Какая защита сограждан?

— Благодаря ему они почувствовали себя в большей безопасности.

— Он убийца. Да-да, он тоже. Его действия не отличаются от действий Лунда. Он отнял жизнь. То, что внизу считают героизмом, в нормальном судебном процессе даже как смягчающее обстоятельство не примут.

— Ты, черт возьми, все равно должен согласиться, что мы не сумели их защитить. А он сумел.

Внизу, за закрытым окном, стояли люди. Обыкновенные люди, иначе не назовешь. И они сделали свой выбор. Отец девочки поступил правильно. А вот он, привлекая этого человека к ответу, поступал как последняя сволочь.

Ему полагалось быть как они. Он и был таким. И не таким.

— Это не дает права ни Фредрику Стеффанссону, ни любому другому скорбящему отцу распоряжаться жизнью и смертью. Вы меня не знаете, Гренс. Не знаете, считаю ли я в глубине души, что он действовал правильно, что он совершенно справедливо размозжил голову сексуальному маньяку. Вы понятия не имеете. И я не намерен вам помогать. Так как все, кроме длительного тюремного срока, будет большой ошибкой. Он должен искупить свою вину. Людям с улицы никаких иных сигналов давать нельзя.

Огестам отошел от окна к куче бумаг на полу. Собрал документы, разложил по порядку в две папки. Эверт Гренс еще постоял, бросил последний взгляд через стекло на толпу, которая начала расходиться. Потом направился в дальний конец зала к скамьям для публики, сел на то же место, где сидел первые три дня.

Двери открылись. Вошел охранник, за ним длинной вереницей потянулись представители прессы и публика, отстоявшие очередь за дверьми и прошедшие затем усиленный контроль безопасности.

Начался пятый, и последний, день судебного процесса против Фредрика Стеффанссона.