— Пойдем в дом, — сказал он наконец и вытер глаза. — Зайдем и скажем, кто здесь решает, где стоять шкафу и что эта… эта…

— Марит Бонсет, — вставил отец.

— Что Марит Бонсет может оставить наш шкаф в покое.

— Ты что, выпил?

— Нет. Пошли. Идем в дом.

— Нам нужны дрова.

— Я сам разберусь, — ответил Тур. — Подвинься.

На третьей чурке топор соскочил, отлетел от колоды, глубоко вошел ему в бедро и через несколько мучительных секунд упал на стружку окровавленным лезвием.

Он наклонил голову и уставился на кровь, льющуюся по брюкам. Отец стоял спиной, собирал поленья от предыдущей чурки и складывал их в цинковую бадью. — Я… Я…

Отец обернулся и уставился на его бедро, потом посмотрел ему в лицо, встретился с Туром взглядом.

— Свинарник, — сказал Тур. Он думал только об этом. О свинарнике. Не о бедре.

— Я ее ненавижу! — воскликнул отец дрожащим голосом и зашаркал из сарая большими неуверенными шагами.

— Эй! — крикнул он, еще только выходя на двор. — Эй! Помогите! Марит Бонсет!

Тур упал, попытался разорвать брюки, не смог, потерял сознание ненадолго. Когда он пришел в себя, оба были в сарае, склонившись над ним, женщина держала кухонное полотенце.

Он лежал молча, уставившись на нее, наблюдал, как она разрывает полотенце на полоски, будто оно бумажное. Потом она задрала штанину и плотно перевязала рану; он не стал смотреть. Наконец, она повязала еще одно целое полотенце на все бедро.

— Ну, поехали, — сказала она и выпрямилась.

— Поехали? Куда?

— В больницу.

— А нельзя просто… Вы же можете…

— Рана слишком глубокая. Вставайте. Я, конечно же, вас отвезу.

— Нет! Я не могу оставить свинарник!

Она схватила его за руку и потянула.

— Нет, я сказал!

— Тебе надо ехать, Тур, — вставил отец.

— Ты оставайся здесь, — приказал Тур.

— Да.

— И… Позвони Маргидо. Нет… позвони…

— Вставайте же! — скомандовала она. — Нельзя тут лежать! У вас кровь рекой льется! Рана до самой кости!

Он дал ей себя поднять, все плыло перед глазами, схватил отца за плечо.

— Позвони Рустаду, пусть пришлет помощника сегодня на вечер. Потом я сам разберусь. Слышишь?

— Да, — сказал отец.

— Никогда у меня не было помощников, — сказал Тур и посмотрел в лицо Марит Бонсет. Оно было всего в нескольких сантиметров от него. Поддерживая его, она тащила Тура к машине. — Ни разу в жизни! Всегда сам справлялся.

— От вас пахнет перегаром.

Она открыла машину, затолкала его внутрь и захлопнула дверцу, он тут же опустил стекло, его начинала охватывать паника, перекрывая и боль, и шок. Пока Марит Бонсет бегала за сумкой, он помахал отцу, который, все еще замерев, стоял у сарая.

— Иди сюда! Иди, давай! Поторопись!

Отец, спотыкаясь, подошел, словно восставший из мертвых.

Да?

Он зашептал, поглядывая на крыльцо:

— Зайди в свинарник, в мойку. Убери оттуда пустые бутылки! Две пустых бутылки из-под крепкого и одна бутылка пива. Поставь их…

Он не мог попросить отца бросить их в старый уличный туалет, тогда бы он услышал, как новое стекло разбивается о старое.

— Поставь их подальше в нижний шкаф!

— Ты же сказал, что не…

— Сделай, как я прошу! В проходе в свинарнике есть еще неоткрытые бутылки пива, убери их туда же. И ни слова Рустаду или его помощнику о крысах. Понимаешь?

Отец кивнул.

— И не звони Маргидо.

— Хорошо.

— Завтра я поправлюсь. Не стоит его этим нагружать.

— Да.

И тут она вышла, эта Марит Бонсет, села в машину, пальто застряло в дверце, пришлось ее открыть и снова захлопнуть.

— Закройте окно, — попросила она. — Будет слишком холодно, когда поедем. У вас жар? Или озноб? Вполне может быть от шока.

— Я в порядке. Езжайте, — сказал он и поднял стекло. Она поехала. Ловко и решительно на поворотах. Какое-то время он смотрел прямо, потом стал изучать клетчатое полотенце на бедре. Сквозь ткань просачивалась кровь, стекая на коврик под сиденьем. Коврик был пластиковый, но через маленькую дырочку, кровь протечет на пол. Он посмотрел на нее, она быстро перехватила его взгляд.

— Все в порядке? — спросила она.

— У меня никогда не было помощника, — сказал он. — Это правда, я не хвастаюсь.

— Все когда-то происходит впервые, — ответила она. Ее руки на руле были испачканы кровью, та запеклась глубоко под ногтями.

— Простите за беспокойство, — сказал он. — Я испачкаю сиденье.

— Ничего страшного, расслабьтесь.

— И я не выпивал, — добавил он.

— Я из крестьянского рода и не вчера родилась. И не собираюсь ни с кем это обсуждать. Я работаю на вас, всякое может случиться. Могло быть и хуже.

На это он мог горячо возразить, но решил промолчать, вместо этого закрыл глаза и постарался не думать о крысах и пустых бутылках.

Он зашел в ближайшую закусочную, заказал двойной эспрессо, бутылку минералки и чиабатту с салями, фетой и маслинами. Парень за стойкой был молодым чернокожим, с накачанным прессом, проступающим сквозь обтягивающую черную однотонную футболку с крошечным логотипом «Левис» на рукаве. Узкие джинсы, тонкие длинные пальцы. Они казались сильными, как у пианиста. Никаких колец, ни на пальцах, ни в ушах, он выглядел чистым, ничем не замаранным. Эрленду от одного его вида стало лучше, но все равно он тяжело вздохнул, когда чернокожее чудо подошло с едой и напитками на круглом черном подносе и оставило все, включая чек, на столе перед ним. Он обожал эти длинные до колен передники, которые носили стильные официанты, завязки скручены в хвостик, наподобие булочки с корицей.

— Вот это вздох! Мир рушится? А я и не заметил.

— Да. Рушится, — подтвердил Эрленд и взял чек, сделал вид, что рассматривает его. — А как бы вы себя чувствовали, если бы в самый будничный дерьмовенький денек двадцать четвертого февраля узнали, что ваш придурок старший брат далеко на севере, в Норвегии, на запущенном хуторе разрубил себе ногу и впридачу расплодил крыс? И, возможно, в довершение ко всему еще и спился, потому что вы подарили ему на Рождество датскую горькую настойку?

— Вот уж, тридцать три несчастья!

Эрленд коротко взглянул на него. Он что, заигрывает? Парень ответил на его улыбку. Нет, к сожалению, улыбка выдавала стопроцентного натурала. Еще один пункт в список причин для глубокой депрессии.

— Можно сказать и так, все тридцать три, — ответил Эрленд и попробовал эспрессо.

— Так это ваш последний обед перед тем, как вы возьмете дудочку и отправитесь ловить крыс?

— Вы с ума сошли! Ятуда не собираюсь.

— Может, стоило бы. На одной ноге много крыс не поймаешь.

— У меня есть еще один брат. Там же, на севере. Он этим занимается. И какого черта я порчу себе день, рассказывая все это? Проклятье…

— По-моему, вам не помешало бы выпить коньяку с кофе. Сейчас принесу. За счет заведения.

— Но сейчас всего два часа дня, — возразил Эрленд.

— Где-то на планете уже девять вечера.

— В Шанхае.

— Правда?

— Да. Просто уверен. Тогда несите, спасибо! А поскольку я пью двойной эспрессо, то мне нужен двойной коньяк, — сказал Эрленд. — Второй я, разумеется, оплачу сам. То есть… одну целую рюмку. И, кстати, могу и вас угостить, если составите мне компанию.

— У меня кончается смена.

— Ну вот, видите. Замечательно. Поторопитесь.

Ему очень хотелось поговорить с незнакомцем. Это все равно что позвонить по телефону доверия, где безликие голоса спасают людей от самоубийств, абортов или от убийства топором своих ближних. Задумавшись, он зачислил себя во все три категории, хотя аборт скорее заключался в том, что он противился опрометчивому зачатию.

— Ты вы, значит, из Норвегии?

— Нет. Я когда-то жил в Норвегии. Теперь живу здесь. И зовут меня Эрленд.

— А я — Йоргес. Из Алжира, через Францию, где я жил много лет в Париже. Вы были в Париже? — спросил он и протянул руку для знакомства. Рука на ощупь была такая же, как на вид — сильная, теплая и потенциально ужасно решительная. При желании она могла бы играть венгерские рапсодии Брамса до утра.