— Скажи, ты на его стороне? Да?

— Мама. Ты можешь быть хоть чуточку реалистом? Нельзя ведь жить одной в двухэтажной вилле в самом буржуазном квартале, когда Гюннар живет…

Она замолчала, понятия не имея, где и как живет Гюннар. Все, что она знала, что у Марии есть пентхауз на набережной, где Гюннар пользуется вытяжкой для сигар и подземным гаражом.

— Я на твоей стороне, мама. Просто хочу, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты… вырвалась из всего этого.

— Сдалась, ты хочешь сказать.

— Вообще-то наоборот. Чтобы ты не сдавалась, — ответила Турюнн.

— Оставила Гюннара в покое, ты хочешь сказать.

Турюнн уставилась на нее:

— Ты же сто тысяч раз говорила, что ни за что в жизни не пустишь его обратно, если он вернется с поджатым хвостом!

— Ну да. Да и хвост у него не такой длинный, чтобы он смог уложить его между…

— Мама! Не хочу этого слышать!

— Ох-ох! Подумаешь, нежная душа! Чайку, дружочек?

Она не смогла вырваться от матери до половины первого. Оказавшись в безопасности в машине, она сразу позвонила Кристеру. Гудки раздавались целую вечность, прежде чем он ответил и сказал, что работает.

— В такое время?

В Шанхае полвосьмого утра.

— В Шанхае?

Все происходило в Шанхае.

— Все — это что?

Инвестиции, объяснил он. Это столетие принадлежит Китаю, про Штаты и Японию можно забыть, деньги надо инвестировать в Китай. Турбокапитализм, какого свет не видывал с тех пор, как Гонконг открыли для западных вложений. И все равно, с Китаем все еще круче.

— Охотно тебе верю.

Голос его звучал по-другому, пару секунд она даже не могла себе представить его на санях в собачьей упряжке. Скорее, в костюме, белой рубашке и блестящем галстуке. В черном костюме, который он оставил для похорон. Она надеялась, он скажет: «Приезжай. Приезжай сколь угодно поздно, даже если тебе надо рано вставать, Турюнн». Но он промолчал, казалось, был очень занят, но ведь не мог же он бросить все дела только потому, что она позвонила. Ведь это был его заработок.

— Созвонимся, — сказала она.

— Да, — ответил он. — И не забудь, что я тебе говорил. Если у тебя есть свободных пятьдесят тысяч, я их приумножу. Обычно я не работаю с такими маленькими суммами, но ради тебя сделаю исключение.

— У меня было пятьдесят тысяч и даже немного больше, но мы все вкладываем в клинику, инвестируем в новое рентгеновское оборудование и, может быть, наймем еще…

— В любом случае, не забудь, что я говорил. Созвонимся!

Он повесил трубку. Она подумала: «Вот он сидит, работает, знает, что я сегодня вечером занята, он в неподходящем настроении, нельзя его в этом обвинять. Если бы я поехала прямиком к нему и постучалась в дверь, он бы, конечно, очень обрадовался».

Запершись в квартире, она вдруг почувствовала себя непривычно одинокой. Странно. Ей всегда нравилось заползать в свою норку. Она вскипятила воду для чая, переоделась в халат, полистала почту, выбросила рекламу. Счета и приглашение на собрание собственников жилья, у нее не было сил просматривать повестку. Она выглянула на площадку, проверить, не горит ли свет у Маргрете, но там было темно. Тогда она снова закрыла дверь с облегчением, о чем ей говорить с Маргрете? Неужели она, черт возьми, не имеет права в тридцать семь лет завести роман с одиноким мужчиной тех же лет? Какое счастье, что она ни разу не упомянула Кристера при матери. Да и как можно было его упоминать? Рассказать, что она до смерти влюбилась, когда мать только и ждет, что жизнь Турюнн будет эхом ее собственной жизни, в которой нет любви?

Она захотела позвонить ему опять, посидела с мобильником в руке, вызвала его номер из телефонной книжки, но на зеленую кнопку нажимать не стала. Вот его номер. Нажми на кнопку и услышишь голос.

Эрленд. С ним всегда чудесно пообщаться. Но сейчас поздно. Час ночи. Тем не менее, она на всякий случай послала смс: «Можно позвонить?»

«Окей», — ответил он через несколько минут.

— Это я. Знаю, что поздно, но в Шанхае сейчас вообще восемь утра.

Вот как? Она, оказывается, глобально осведомлена.

— Вы тоже так поздно не спите?

Крюмме спит. А он — нет.

— Что же ты делаешь?

Ничего особенного. Он сидит с коньяком и смотрит на копенгагенские фонари.

— Звучит заманчиво.

Да, все не так уж плохо.

— Кажется, ты немного… грустишь? Что-то случилось?

Ничего не случилось. Он обнаружил новую морщинку под одной ягодицей, вот уж странное место, но он поведал об этом без присущего ему вдохновения и наигранного драматизма.

— По-моему, ты не совсем в себе. Эрленд, что случилось? Кроме морщинки?

Не стоит что-то там себе воображать. Накануне он забрал свой плакат с Аладдином Сейном из багетной мастерской, там его прекрасно привели в порядок — разгладили сгибы и срезали по краям, удалив дырки от кнопок и остатки скотча. Теперь он висит в ярко-красной рамочке в спальне. А еще он отослал сегодня огромную папку документов адвокату Берлингу в Трондхейм, так что скоро Тур станет законным владельцем хутора.

— Отлично, — сказала она и подумала: «Надо завтра позвонить отцу». — А еще какие новости?

— Да так, Крюмме сегодня днем чуть насмерть не сбила машина, но он отделался царапинами и синяками, машина успела в последнюю секунду затормозить.

— Боже мой! И ты молчишь? Он не испугался? Ох, бедный Крюмме!

Вдруг Эрленд понизил голос, видимо, Крюмме встал и пошел в ванную.

— Вы что, поссорились? — прошептала она в ответ. — Раз ты шепчешь?

Нет, они не поссорились, но в последнее время все как-то… кисло.

— Кисло? Нет, ты шутишь! Вы же с Крюмме совсем… Нет, это никуда не годится!

Годится. Наверное, это пройдет, пусть племяшка не беспокоится, а сейчас ему надо попрощаться, они еще созвонятся.

Она легла на ледяное белье, съежилась и закрыла глаза. Из открытого окна доносился детский плач, а внизу на лестнице какие-то подростки что-то яростно обсуждали пронзительными голосами. «Как-то кисло…»

Был полный штиль, природа не издавала ни звука. Ей нравилось засыпать под шум ветра или дождя, скрип огромных берез нагонял на нее сон. Теплая постель становится куда уютнее, когда на улице жуткая непогода. Но сейчас было затишье. Она встала, включила мобильный, послала сообщение: «Скучаю. Завтра увидимся?» Потом лежала и смотрела на красные цифры будильника, пока они не показали 02.43. Тогда она заснула, а Кристер так и не ответил.

Когда он по привычке встал в половине седьмого и спустился на кухню, градусник показывал минус двенадцать. Он тут же забеспокоился. У него было два выводка поросят, младшему — всего пять дней от роду. Один из семи поросят умирает в первую неделю, это — в среднем по статистике, но он ненавидел, когда статистика касалась его. А холод был коварным врагом. Потому что тут все решала природа.

После того как мать несколько лет назад решила продать молочную квоту и перейти на свиноводство, он перестроил коровник, но денег на подогрев полов в загончиках у него не хватило. Поросята спали в ящиках в углу, там им было тепло под лампой, и лежали они на соломе, но когда свиноматка начинала хрюкать и звать их на кормежку, им приходилось выбираться на бетонный пол, а потом возвращаться в ящик. И не всегда крошечным карапузикам было легко маневрировать вокруг гороподобной матери, отделявшей их от холода. А если они к тому же были не очень крепкими, то хватило бы нескольких минут, чтобы замерзнуть и потерять возможность двигаться. Такой вот замкнутый круг.

Но сначала надо выпить кофе. Без кофе он не человек.

Он хорошенько затопил дровяную плиту и, пока кипела вода, разжег печку и в гостиной. Отец всегда вставал позже и мог насладиться уже прогретой комнатой и теплыми остатками кофе. При матери топила всегда она, а он спускался уже в теплую кухню. А на столе стояли чашки, сахарница, домашнее овсяное печенье с коричневым козьим сыром. По утрам он не мог много есть, и она это знала, только после работы в свинарнике на него нападал волчий голод.