На Монмартре, в сумерки, в отеле,

С первой встречною наедине,

Наспех, торопливо, — неужели

Знал ты все, что так знакомо мне?

Так же ль умирала, воскресала,

Улетала вдаль душа твоя?

Так же ль ей казалось мало

Бесконечности и бытия?

А потом, почти в изнеможеньи,

С отвращеньем глядя на кровать,

Так же ль ты хотел просить прощенья,

Говорить, смеяться, плакать, спать?

Он еле слышно пальцем постучал

По дымчатой эмали портсигара

И, далеко перед собою глядя,

Проговорил задумчиво: «Акрополь,

Афины серебристые… О, бред!

Пора понять, что это был унылый,

Разбросанный, кривой и пыльный город,

Построенный на раскаленных скалах,

Заваленный мешками с плоской рыбой,

И что по этим тесным площадям,

Толпе зевак и болтунов чужие,

Мы так же бы насмешливо бродили,

Глядели бы на все с недоуменьем

И морщились от скуки…»

Граф фон-дер Пален! — Руки на плечах.

Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.

Как самому себе! Да сгинет страх!

Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.

Все можно искупить: ложь, воровство,

Детоубийство и кровосмешенье,

Но ничего на свете, ничего

На свете нет для искупленья

Измены.

Невыносимы становятся сумерки,

Невыносимее вечера…

Где вы, мои опоздавшие спутники?

Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.

Без колебаний, навстречу опасности,

Без колебаний и забытья

Под угасающим «факелом ясности»,

Будто на праздник пойдем, друзья!

Под угасающим «факелом нежности»,

Только бы раньше не онеметь! —

С полным сознанием безнадежности,

С полной готовностью умереть.

По утрам свободный и верный,

Колдовства ненавижу твои,

Голубую от дыма таверну

И томительные стихи.

Вот пришла, вошла на эстраду,

Незнакомые пела слова,

И у всех от мутного яда

Отуманилась голова.

Будто мы, изнуренные скукой,

Задохнувшись в дымной пыли,

На тупую и стыдную муку

Богородицу привели.

Был светлый и холодный день,

И солнце неспокойно билось,

Над нашим городом носилась

Печалью раненая тень.

Нет, солнца не было. Дрожа

Под лужами, тускнели плиты,

Металась дикая Нева

В тисках тяжелого гранита;

Как странно падали слова:

«Я видела его убитым».

И черный вуаль открыл глаза,

Не искаженные слезами,

На миг над невскими волнами

Вам смерть казалась так легка.

И лишь в лохмотьях облака

Растерянно неслись над нами.

Тяжкий гул принесли издалека

Осветившие землю огни,

Молчаливым и нежным упреком

Ты следишь мои сонные дни.

Где-то там и ликуют, и плачут,

Славословят смертельный бой,

Задыхаясь валькирии скачут

В облаках веселой толпой.

И поет о томлении плена

Тихоструйного Рейна волна,

И опять на покинутых стенах

Ярославна тоскует одна.

Знаю все. Но молчи и не требуй

Ни тревоги, ни веры своей,

Я живу… Вот река и небо,

И дыхание белых полей.

Мы все томимся и скучаем,

Мы равнодушно повторяем,

Что есть иной и лучший край.

Но если здесь такие встречи,

Если не сон вчерашний вечер,

Зачем нам недоступный рай?

И все равно, что счастье мчится,

Как обезумевшая птица,

Что я уже теряю вас,

Что близких дней я знаю горе,

Целуя голубое море

У дерзких и веселых глаз.

Лишь хочется летать за вами

Над закарпатскими полями,

Пролить отравленную кровь

И строгим ангелам на небе

Сказать, что горек был мой жребий

И неувенчана любовь.

Когда Россия, улыбаясь,

Безумный вызов приняла,

И победить мольба глухая

Как буйный ураган прошла,

Когда цветут огнем и кровью

Поля измученной страны,

И жалобы на долю вдовью,

Подавленные, не слышны —

Я говорю: мы все больны

Блаженно и неизлечимо,

И ныне, блудные сыны,

В изменах каемся любимой…

И можно жить, и можно петь,

И Бога тщетно звать в пустыне,

Но дивно, дивно умереть

Под небом радостным и синим.

<1915?>