Железный мост откинут

И в крепость не пройти.

Свернуть бы на равнину

С опасного пути?

Но белый флаг на башне.

Но узкое окно!

О, скучен мир домашний,

И карты, и вино!

Я знаю, — есть Распятья

И латы на стенах,

В турецкой темной рати

Непобедимый страх.

Пустыни, минареты,

И дым, и облака,

И имя Баязета,

Пронзившее века.

Белеют бастионы

За мутною рекой,

Знамена и короны

Озарены луной.

И на воротах слово,

— Старинно и темно, —

Что на пути Христовом

Блаженство суждено.

О том, что смерти нет, и что разлуки нет,

И нет земной любви предела,

Не будем говорить. Но так устроен свет,

Где нам дышать судьба велела.

И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря

На то, что ты и бодр, и молод,

Как грустно путнику в начале сентября

Вдруг ощутить чуть слышный холод.

Жил когда-то в Петербурге

Человек — он верил в Бога,

Пил вино, глядел на небо,

И без памяти влюбился.

И ему сказала дама,

Кутаясь пушистым мехом:

«Если так меня ты любишь,

Сделай все, что ни скажу я».

Чай дымился в тонких чашках,

Пахло горькими духами…

Он ответил: «Что ты хочешь?

Говори — я все исполню».

И подумал: «Буду с нею

Навсегда, живым иль мертвым.

Легкой птицей, ветром с моря,

Пароходною сиреной».

Равнодушно и спокойно

Дама на него взглянула:

«Уходи, раздай все деньги,

Отрекись навек от Бога,

И вернись с одною мыслью

Обо мне. Я все сказала».

Он ушел и, обернувшись,

Улыбнулся ей: «И только?»

На другой же день он входит,

Бледный, без креста на шее,

В порыжелой гимнастерке,

Но веселый и счастливый.

Тихо в небе догорали

Желтые лучи заката,

И задумавшись как будто

Дама вновь проговорила:

«Уходи, и если можешь,

Обо мне забудь!» Не сразу

Встал он, не сказал ни слова

И ушел не попрощавшись.

Мир широкий. Все найдешь в нем,

Но не все ль и потеряешь?

Только шесть недель промчалось,

Ночью кто-то в дверь стучится.

«Отвори!» И тихо входит

Тот же человек. Но страшно

Изменился он. Морщины

Черный лоб избороздили.

Шепчет дама: «Неужели

Ты забыл? Ты изменил мне?»

Но он ей не отвечает,

Глаз не поднимает темных.

Утро брезжит… В пышной спальне

Женщина ломает руки.

«Денег мне не надо. В Бога

Верь или не верь — пустое!

Но люби меня!» Коснулся

Он холодными губами

Губ ее, и вновь покорно

Темный, спящий дом оставил.

Год прошел, второй проходит,

Никого она не видит,

Никогда не спит… Ни слухов,

Ни звонка, ни телеграммы.

Только ветер бьется в окна,

Только птицы пролетают,

Только долгая сирена

Завывает в ночь сырую.

Есть на свете тяжелые грешники,

Но не все они будут в аду.

Это было в московской губернии,

В девятьсот двадцать первом году.

Комиссаром был Павел Синельников,

Из рабочих или моряков.

К стенке сотнями ставил. С крестьянами

Был, как зверь, молчалив и суров.

Раз пришла в канцелярию женщина

С изможденным, восточным лицом

И с глазами огромными, темными.

Был давно уже кончен прием.

Комиссар был склонен над бумагами.

«Что вам надо, гражданка?» Но вдруг

Замолчал. И лицо его бледное

Отразило восторг и испуг.

Здесь рассказу конец. Но на севере

Павла видели с месяц назад.

Монастырь там стоит среди озера,

Волны ходят и сосны шумят.

Там, навеки в монашеском звании,

Чуть живой от вериг и поста,

О себе, о России, о Ленине

Он без отдыха молит Христа.

Единственное, что люблю я, — сон.

Какая сладость, тишина какая!

Колоколов чуть слышный перезвон,

Мгла неподвижная, вся голубая…

О, если б можно было твердо знать,

Что жизнь — одна и что второй не будет,

Что в вечности мы будем вечно спать,

Что никогда никто нас не разбудит.

Сердце мое пополам разрывается.

Стынет кровь.

Что за болезнь? Как она называется?

Смерть? Любовь?

О, разве смерть наша так удивительно –

Хороша?

Разве любовь для тебя так мучительна,

О, душа?