— Я не могу сообщить в полицию и не могу потребовать возмещения от страховой компании, а маленький мерзавец на это и рассчитывал, — произнесла Изабелла.

— Ник Мартене, возможно, заглянет сегодня, — как бы между прочим бросает Клаудия.

Изабелле.

Изабелле, чье лицо не видно Кирстен с того места, где она стоит. Но чья стройная спина, обтянутая кремово-бежевым свитером, не напряглась — ничто в позе Изабеллы не указывает на то, что она встревожилась, или удивилась, или заинтересовалась.

— Я так давно его не видела, думала ему позвонить, его никогда нет на месте, но я все же думала ему позвонить, так давно,собственно — с похорон, конечно, жизнь у него сейчас крайне сложная: этот профсоюз слесарей-трубопроводчиков или синдикат, не важно, подробности мне неизвестны, но я читала в «Пост», угрозы его жизни, эта бедная молодая женщина — неужели не слышали: блестящая девушка, только что окончившая юридический факультет, перед ней открывалась такая многообещающая карьера, и я ничуть ее не осуждаю, по-моему, все эти феминистки, выступающие в печати, просто нелепы, настоящие громилы, да любая из них на ее месте тоже подала бы в отставку, я не обращаю внимания на пол, но я считаю, что нельзя так рисковать; мы не должны на все идти, я имею в виду — женщины, достаточно трагично уже то, что на это идут мужчины, просто позор, писали в газете, что на ее место в Комиссии было подано четыреста заявлений…

Кирстен внимательно наблюдает за спиной матери. И за приятным, хорошеньким личиком Клаудии. Но право же, наблюдать нечего. И нечего расшифровывать.

— Ник Мартене. Я так давно его не видела. А Джун, как поживает Джун?.. о да, я полагаю, между ними все давно уже кончено… но не настоящий же развод, нет?., ах вот как, все-таки был?., и теперь бедняжка исчезла из виду… ну-у… я полагаю, она вернулась в Бостон или куда там еще… я всегда считала, что она здесь не прижилась… она была слишком серьезна…я хочу сказать, на приемах с ужинами… это так утомительно… мужчины целый день только этим и занимаются, а вечером… да, совершенно верно… они хотят отдохнуть и хоть немножко насладиться жизнью… и вдруг человек оказывается за столом рядом с кем-то, кто, видите ли, пускается в обсуждение «проблем», далеко не все зная… мы, конечно же, не можем все знать… конечно, большая часть таких вещей засекречена… но я так и не знала, действительно ли они развелись, или это один из тех малоутешительных браков, когда люди тянут и тянут лямку, хотя живут в разных местах…

Сердце у Кирстен бьется спокойно и ровно. Что она отмечает с гордостью. О чем она, несомненно, доложит брату.

Смотри, рука у меня не дрожит, она такая же твердая, как у тебя!

Днем 14 мая 1980 года Оуэн Хэллек послал следующую телеграмму своей сестре Кирстен в Эйрскую академическую школу для девочек, Эйре, штат Нью-Йорк: СНОВА ЖИВИ ХОРОШЕЙ НИКАКОЙ ПОЩАДЫ НАШИМ ВРАГАМ ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ ЕДУ К ТЕБЕ ЦЕЛУЮ — ОУЭН.

Кирстен долго-долго изучала телеграмму — собственно, вообще не смыкала глаз в течение полутора суток, прошедших между получением телеграммы и приездом брата в Эйре. Большую часть этого времени она вслух читала и перечитывала телеграмму, и так и эдак пробуя на язык слово «ЖИВИ». Она довольно быстро поняла, что это приказ, но приказ, приведший ее в такое возбуждение, что она подумала, как бы не сойти с ума. Она подумала, как бы не взбеситься, и не рехнуться, и не повредить себя.

После смерти мужа, которой сопутствовала неприятная шумиха, Изабелла Хэллек много путешествовала — одна или же со спутниками: она побывала в Нассау, Мехико, Гватемале, Рио-де-Жанейро, Женеве, Риме, Флоренции, Венеции, Коста-дель-Соль и Гибралтаре… и предполагала провести три недели в Париже в октябре, а затем слетать в Марокко погостить у друзей. Движущаяся мишень.

И вот, пока она в июне путешествовала по Италии, на ее дом на Рёккен, 18, был совершен налет.

Оуэн Хэллек стратегически выбрал именно это время, чтобы вернуться в свой бывший дом — один, без друзей — и присвоить себе несколько достаточно ценных предметов. Он проник в дом через парадную дверь, открыв ее своим ключом, сказал несколько дружеских слов миссис Салмен, домоправительнице (которая потом сообщит Изабелле, что Оуэн так изменился — она с трудом узнала его!), поднялся наверх — как бы к себе в комнату «взять несколько книг» — и через час очистил хозяйскую спальню и комнату для гостей от наиболее ценных мелких предметов, которые он там обнаружил. Золотые и серебряные безделушки, фигурка из слоновой кости, китайская ваза — все это было снесено вниз и вынесено на улицу в красивом клетчатом чемодане, который действительно принадлежал ему.

Оуэну, конечно, не удалось вскрыть сейф в хозяйской спальне, так что драгоценности Изабеллы остались нетронутыми.

Не мог он пошуровать и внизу, из-за миссис Салмен, так что серебряный чайный сервиз — семейное достояние Хэллеков, — столовые приборы и хрусталь остались нетронутыми, к великому сожалению.

Но налет был «триумфальным», как сообщил Оуэн сестре. А это только первый из налетов.

Кирстен окончила Эйрскую академическую школу для девочек («Они не посмели завалить меня, — со смехом сообщает она брату. — Им вовсе не хотелось, чтобы я вернулась на другой год») и живет теперь в доме своей тетушки Хэрриет Флетчер на Тридцать второй улице, в десяти минутах ходьбы от Рёккен.

«Стратегическое местоположение», — заметил Оуэн.

Все получилось совершенно случайно: тетушка Хэрриет отправилась на полтора месяца к своему женатому сыну и его семье (сын ее — чиновник ООН и постоянно работает в Женеве), и, хотя, конечно, дом тетушка оставила на попечение слуг, она была крайне заинтересована в том, чтобы кто-то из родных время от времени заглядывал туда. Естественно, она пришла в восторг,что ее племянница (собственно, внучатая племянница) согласилась там пожить.

— Ей это не кажется… странным? — спрашивает Оуэн. — Я хочу сказать — то, что ты так охотно согласилась. Переехать к ней, хотя у тебя есть своя комната. Уехать от матери в такое деликатное время.

«Деликатное время» произнесено с легкой иронией.

Кирстен говорит:

— Тетушка Хэрриет не интересуется причинами, она по натуре не подозрительна — ты же знаешь, какая она. Просто славная глупенькая хлопотунья, которая больше всего заботится о своих растениях. Она боится, что горничная будет недостаточно нежноих поливать — для этого я ей и нужна.

— Славная, глупенькая, хлопотливая, абсолютно никчемная старушенция, — рассеянно повторяет Оуэн.

Кирстен смотрит на него. Ей хочется сказать: Но тетушка Хэрриет действительно славная — разве мы ее не любим? —однако эти слова почему-то не слетают у нее с языка.

— «Никчемная»? — тихо, нерешительно произносит она.

— Никчемная, — повторяет брат. Слово звучит жестко, категорично, бесповоротно.

В кафе рядом с Девятнадцатой улицей, где столики стоят под яркими полосатыми зонтиками прямо на тротуаре, Оуэн обучает Кирстен «краткосрочной и долгосрочной стратегии».

— Твоя миссия — просто быть как можно ближе к дому и, конечно — еслиудастся! — попытаться восстановить контакт с Мартенсом, — говорит Оуэн. Произносит он это быстро, спокойно и рассудительно. — Я хочу сказать — ты не должна ничего форсировать. Не должна привлекать внимания к своим действиям. Держись незаметно. Будь просто… ну… дочкой своих родителей… которая приехала на лето… решила позаниматься испанским в Джорджтауне.

— Я ненавижу испанский, — поправляет его Кирстен.

— Нельзя ненавидеть какой-то язык, — говорит Оуэн, даже не взглянув на нее, — не будь идиоткой, нельзя ненавидеть целую культуру. Язапрещаю тебе впредь так говорить.

— Как это — так? — спрашивает Кирстен.

— Вот так.Как пустоголовая, избалованная американская девчонка.