— Я могу взять все, что у тебя есть, — говорит Оуэн, — я ведь твой единственный покупатель, да ну же.

Но парень уже отошел, у него есть другие покупатели, другие обязательства.

— Не будь свиньей, Хэллек, — произносит он с милой улыбкой, уже выходя за дверь.

Все складывается один к одному, все сходится в фокусе. Пример: у него возникают проблемы с изысканиями, он шныряет по библиотеке со своим полиэтиленовым мешком, который бьет его по бедру, губы беззвучно шевелятся, и вдруг сталкивается с каким-то студентом, работающим в библиотеке, и на пол вдруг падает тяжеленный том, и, опустившись на корточки, Оуэн Хэллек вдруг видит перед собой в раскрывшейся книге фотографию — какие-то люди, в которых он постепенно узнает солдат американской армии 1899 года, стоят перед аппаратом на странном небольшом холме, и, по мере того как Оуэн смотрит и смотрит, не обращая внимания на нетерпеливые просьбы молодого сотрудника, холм превращается… не может быть!., да… нет… да, безусловно… это же холм из вражеских костей.

Оуэн начинает хохотать. Он указывает на фотографию, склабится, глядя вверх на того, кто стоит рядом.

— Смотрите, — говорит он, — нет, вы только посмотрите, видите: кости филиппинцев, мы стоим на костях филиппинцев, мы все в форме, посмотрите на этого мерзавца, который играет с черепом, — видите его? О, все так и будет, — говорит он и, тихонько посмеиваясь, трет глаза: этого уже не остановишь, это должно было начаться уже давно.

Он надрывает конверт с письмом от Изабеллы, вынимает чек. Пальцы его дрожат. Она покупает его: чек на 250 долларов, он не помнит, сколько просил, но, во всяком случае, не столько, она уже не один год покупает его, надо настроиться на такую душевную волну,чтобы эти деньги, которые он от нее принимает, не означали соучастия в том зле, какое она творит, а были ловко придуманным средством уничтожения этого зла.

— Я беру твой чек, Изабелла, — говорит он, — но не стану читать твоего презренного, лживого письма.

Позже он станет копаться в мусорной корзинке, ища письмо: обычно это один-единственный лист плотной почтовой бумаги, сложенный вдвое, — но найдет лишь порванный конверт.

Либо Изабелла на сей раз не соизволила написать ему, либо кто-то из соседей по общежитию вытащил письмо из мусорной корзины.

Первое, думает он. Да, первое. (Второе ведь маловероятно, не так ли? Пока что маловероятно.)

Значит, она перестала ему писать, думает он не без отчаяния. Ах ты, стерва, так ты знаешь, да?.. Ты знаешь, что тебя ждет.

Все складывается один к одному, все сходится в фокусе.

Например: случается так, что Оуэн в продолжение своих поисков пять вечеров подряд смотрит фильмы Бюнюэля. Он немало извлекает из «Золотого века», еще больше — из «Виридианы» и «Ангела-истребителя». «Дневная красавица» повергает его в величайшее возбуждение: как зачарованный смотрит он на ноги, колени, руки, туфли, чулки и белье Катрин Денёв. Конечно, Денёв, то есть Северина, то есть Дневная красавица, — это не Изабелла де Бенавенте, — разве что тот же каскад светлых волос и безмятежный взгляд пустых, отсутствующих глаз. Жеманные манеры, акцент. Женщина, подсмотренная в щель между портьерами, в окне, в замочную скважину. Фильм не кончается насильственной смертью только потому, что он зачарован, отравлен ею. Этакое бесстыдное отражение ее мечты!..

Но Оуэн все это изменит.

— Да, — скажет несколько недель спустя Ульрих Мэй Оуэну, — все складывается один к одному. Ты совершенно прав. Бывают моменты, когда тебя пронзает словно ножом, — моменты, когда вдруг становится ясно, какое направление примет твоя жизнь.

— А потом? — спрашивает Оуэн с вымученной ухмылкой.

— Потом? Ты противишься уже реже.

Новые доказательства: воспоминание об одном моменте из жизни Изабеллы, который поражает его своей определенностью, своим очевидным смыслом.(Какой же он идиот, думает Оуэн, как он мог в свое время не понять этого смысла.)

Изабелла полулежит на диване. Телефонная трубка небрежно прижата к плечу. Оуэн ответил на звонок внизу, звонил Ник Мартене: нельзя ли позвать к телефону Мори?.. Но конечно же, Мори нет дома. Мори не может быть дома в это время дня: еще нет и шести… «Тогда не могу ли я поговорить с твоей матерью?» — вполне естественно спрашивает Ник, и Оуэн кричит находящейся наверху Изабелле, и Изабелла снимает трубку, и ничего тут особенного нет.

Изабелла в своем белом шелковистом халате полулежит на диване в комнате, которая теперь именуется ееспальней, хотя вообще-то это гостиная и к тому же «на самом деле» она спит в супружеской спальне со своим мужем. Изабелла — томная и надутая, лицо без грима, лоб блестит, челюсти плотно сжаты. Она тихо говорит:

— Да, конечно, все в порядке… они прибыли с тягачом… они действовали на редкость ловко… да, да, хорошо, я знаю… да, наверно… я же была…разве это не было видно?.. а, черт… на что ты намекаешь… да, отлично, я знаю… я такого жемнения… если бы произошел настоящий несчастный случай, если бы кто-то из нас пострадал или машина была серьезно повреждена… Опять-таки, возможно, мы оба преувеличиваем… Что? По-моему, почти шесть, я вернулась сразу после пяти, конечно, я в порядке, служащий из гаража привез меня домой, машина будет готова… Да, я знаю, я такого жемнения…

Видит Оуэн не саму Изабеллу, а ее отражение. В напольном зеркале. Сквозь приоткрытую дверь ее комнаты. Оуэну двенадцать лет, он тяжел на ногу и сам не может понять, как это ему удалось пробраться наверх — так быстро и так тихо.

— Конечно, я не сержусь, — говорит Изабелла, — почему я должна сердиться… — Голос ее звучит тихо и твердо, во всей позе какая-то странная интимная истома: волосы разбросаны по плечам, словно их растрепал ветер, халат небрежно завязан на талии, ноги без чулок, босые. Она вздыхает, она смеется, она говорит с каким-то непонятным, веселым ожесточением: — Почемуя должна сердиться!..

И тут она поднимает взгляд и видит Оуэна, наблюдающего за ней. В зеркале.

Оуэн не может вспомнить, как он очутился наверху — ведь к телефону-то он подходил на кухне, — и точно так же не может вспомнить сейчас, как в точностипосмотрела на него тогда Изабелла. Он вроде бы помнит, что она сразу умолкла — застыла в молчании. Она лежит на красивом диване персикового цвета, неподвижная и безупречная, как бриллиант в оправе. Женщина в зеркале, косо отраженная в зеркале. Он видит ее отражение, и она видит его отражение, а в следующую секунду Оуэн уже проходит мимо двери — он же идет к себе, он только что вернулся откуда-то домой, он в куртке и, пожалуй, даже в сапогах, он не может вспомнить, какое было время года, но скорее всего это была зима, — так или иначе, его не интересуют телефонные разговоры матери, так или иначе, взрослые до смерти ему надоели.

Потрясенное лицо Изабеллы. Странная и совсем нехарактерная для нее жесткость в лице… Или, может быть, просто раздражение (так как оба ребенка раздражают ее своими требованиями, шумом, громкими голосами, самим своим присутствием), или… это просто от неожиданности?

Но Оуэна, проходящего мимо двери, это не интересует.

— А я не могла бы поехать с тобой? — умоляюще спрашивает Кирстен, но Оуэн непреклонен:

— Безусловно, нет.

Он хочет, чтобы ничто не стесняло его. Он не хочет эмоций.

— Ты позвонишь мне? — говорит Кирстен.

— Не могу обещать, — говорит Оуэн. — Я буду на ходу.

— Ты не… ты же еще не собираешься это делать, нет? — спрашивает Кирстен. Голос у нее такой далекий, такой слабый — Оуэн почти ничего не слышит. Но в точности знает, что она сказала.

— А почему нет? — говорит он.

Она молчит. На линии — полнейшая тишина.

Трусиха, думает Оуэн с усмешкой, кто же из нас теперь трусит, кто из нас теперьна водительском месте.

Вслух же, с осуждением, которое он в какой-то мере и чувствует, нетерпеливо произносит: