— Только не я. Никогда. У меня сил не хватит, — говорит Мори. Медлит, облизывает губы. — Пока у меня еще недостаточно сил.

— Что ж, — со вздохом говорит, зевая, Ник. — Что ж. Хорошо, что есть на свете такие люди… вроде этого — как его?.. Монье?

Ник потягивается — небольшие крепкие мускулы выступают под кожей.

Еще одна из бесед — их тайных ночных бесед, когда они с присущим школьникам пылом говорят о всяких удивительных материях, — явно подходит к концу. Мори не в состоянии ее продлить. Нику не терпится уйти: он действительнона пределе. (Ник с его нераскрытыми проблемами, с его засевшим как шип горем, которое, видимо, как-то связано с его семьей. С отцом? Этим Бернардом Мартенсом, которого Мори никогда не видел? Сейчас он директор Филадельфийской академии музыкальных искусств, института, существующего на частные пожертвования, небольшого, не слишком — насколько понимает Мори — ныне процветающего. В прошлом Бернард Мартене концертировал как пианист, хотя, видимо, не очень успешно, так как, кого бы Мори ни спрашивал, никто не помнит такого имени. Мать Ника тоже весьма таинственная особа. Из случайно услышанных обрывков телефонных разговоров Мори понял, что у нее какие-то там трудности — брак их, видимо, рассыпается, — но Мори, конечно, не может расспрашивать об этом Ника. Не смеет. Надо терпеливо ждать, сопоставляя, ловя намеки, которые Ник роняет как крошки или драгоценные каменья — небрежно и царственно, несмотря на свою беду.)

А Мори никак не может избавиться от мыслей о кардинале де Монье и больнице при миссии в Яунде. Хотя он уже потерял надежду заставить своего друга понять и явно наскучил ему. (Поздними вечерами в школе Бауэра Мори и Ник в течение трех лет со всем эфемерным пылом юности подробнейшим образом обсуждают такие темы, как смысл смерти; существует ли бессмертный дух; существуют ли только биологические и механические формы жизни; что такое любовь; почему так трудно говорить правду родителям; что такое кодекс чести — прекрасная идея или романтический идеал, борьба с соблазномпоступать бесчестно?., обсуждают они и своих учителей, своих друзей, ректора, качество школы, в какой колледж пойти, на юридический факультет какого университета — как если бы тутбыла возможность выбора. Они говорят о Боге: есть он или нет; или же это всего лишь некая сила, оно.Они говорят о свободном волеизъявлении и детерминизме; о дуализме (являются ли дух и материя раздельными субстанциями); о том, что значит «безумие»; можно ли оправдать самоубийство: к примеру, если человека собираются подвергнуть пыткам и он может предать друзей или товарищей. Обсуждают проблему — ибо это настоящая проблема, — как жить. Где применить свои силы. На поприще закона, политики, образования? В искусстве?.. в бизнесе?., в медицине?.. Что это все-таки значит — определить свое призвание? Если иметь в виду не служение Богу, а мирские дела?)

Мори рассказывает о том, как кардинал выискивает муки и страдания, о его решении быть молящимся свидетелем даже в тех случаях, когда он не в силах — а он часто не в силах — что-либо существенно изменить. Священник носит в себе Христа, его дух, который проявляется в милосердии, и смирении, и в любви, и в трудах, и в неизменном сострадании — в свидетельствовании\но какая же это загадка, какая головоломка! Мори вот все знает, а понять не может. Знает, а объяснить не может.

Ник вроде бы не слушает. Он ковыряет болячку на щиколотке. И однако же произносит неожиданно дрогнувшим голосом, подняв на Мори глаза:

— Послушай… когда у человека есть власть и он способен делать добро, разве можно считать его добрым? Я хочу сказать, при всем этом… — он с отвращением неопределенно поводит рукой, как бы охватывая не только школу Бауэра и окрестности, но и всю страну, — при всем этом дерьме.

Когда у человека есть власть и он способен делать добро, разве можно считать его добрым?

И вот Мори задумывается, размышляет, ковыряет собственные болячки (прыщи на лице, на спине), — интересно, между этими понятиями в самом деле есть разница или Ник брякнул просто так — как с ним часто случается, — не подумав. Бытьдобрым — делать добро. Быть добрым и, однако же, обладать властью. Ибо без власти какую ценность имеет доброта? Однако, если человеку удается достичь власти, может ли он оставаться добрым?

Юношеский пыл.

Мучительный. Но эфемерный.

Долженбыть эфемерным — иначе не выжить?

Бог, и любовь, и бессмертие души; жизнь и смерть; в какой поступать колледж; доносить или нет на… который вечно списывает на французских контрольных.

По мере того как идут месяцы, Мори обнаруживает, что все чаще думает о кардинале де Монье — не как о личности, о человеке пожилом, умирающем… а как о субстанции, о духе. Думает на реке Лохри, где часы проходят в беспорядочных мечтаниях: в своем влажном и довольно липком от пота спальном мешке; на краю лагеря, на высоком обрыве, где он стоит ночью, глядя на удивительное небо — мириады пронзительно сияющих звезд, луна в третьей четверти, такая яркая — до боли в глазах. Ужасно холодно для августа. Мори дрожит, хотя на нем два свитера и толстые шерстяные носки. (Другие мальчики, в особенности Ким, вроде бы не чувствуют холода. Крепкий загорелый Ким, с темными усиками, пробивающимися на верхней губе, расхаживает в шортах и тонком хлопчатобумажном пуловере, насвистывает, разбивает лагерь.) Мори отходит подальше, радуясь возможности побыть одному. Он думает… он ждет…

Почти весь день шел дождь — прояснилось лишь в сумерках, и сейчас — чудесная свежесть, аромат зелени, запах быстро текущей воды, мокрой травы, соснового леса, холодных испарений, поднимающихся от земли. Мори глубоко вдыхает воздух. Зубы его начинают стучать от озноба, или волнения, или голода.

Ярдах в ста от него Ким жарит десяток мелких форелей, которых мальчики наловили за день. Мори стыдится и пугается своего аппетита — во рту у него полно слюны.

Он думает… он ждет — чего?.. Кардинал де Монье понял условия своего договора с жизнью в удивительном возрасте — в двенадцать лет. А Мори все еще ждет. Мори, которому скоро исполнится восемнадцать. Ведь это значит, что он уже взрослый; это значит, что он — мужчина. Будущее. Сейчас, когда мышцы его болят от гребли, а живот подвело от голода и слюна заливает рот, он понятия не имеет, чего же он ждет.

— Мори! Куда, черт побери, подевался Мори? — восклицает кто-то.

Голос хриплый, молодой, нетерпеливый. Он может принадлежать кому угодно, но ухо Мори слышит — это Ник.

На третий вечер путешествия на каноэ Ник Мартене, слегка подвыпив, в блаженном настроении, рассказывает друзьям шведское народное предание.

(Мори впервые узнает, что бабушка у Ника — шведка. Бабушка по матери. Она умерла всего несколько лет назад. Она всегда настаивала, чтобы Ник, даже когда он был совсем маленький — двух-трехлетний карапуз, — пил за завтраком кофе, кофе с большим количеством молока и с сахаром. И вкусно было? О, чудесно.)

Однажды двое друзей дали друг другу клятву. Были они совсем молодые, двадцати с небольшим лет. Каждый обещал, что приедет к другому на свадьбу, где бы он в это время ни был — даже если далеко в море или на краю света. Один из молодых людей уехал из деревни на поиски счастья и пропал — никто не знал, куда он девался. Другой поселился неподалеку от родного дома.

Где это происходило? Да в какой-то шведской деревне — Ник не знает, где именно.

И вот молодой человек, оставшийся в своей деревне, посватался к девушке и женился, и было ему очень грустно — очень он огорчался, что друг не приехал на свадьбу. Да только ведь прошли годы, и никто не знал, где он.

Но вот…

Но вот в свадебную ночь, очень поздно, друг все жеприбыл. Гости разошлись, в доме оставались только новобрачные. Они предложили гостю поесть и выпить, но он отказался. Согласился лишь взять кружку воды да горсть земли.