Ди Пьеро пришел в ярость. Ди Пьеро все это отнюдь не забавляло: она ведь не сдержала обещания не плакать; а кроме того, несмотря на всю свою браваду, она и вела себя далеко не лучшим образом. Уходя же, она не без яда заметила, что знает теперь, почему Изабелла называет его «красивой свиньей», — правда, она не понимает, при чем тут «красота».

«Не ставь себя на одну доску с твоей матерью, моя дорогая, — лениво протянул Тони, даже не трудясь проводить ее до двери, — вы с Изабеллой — из разных лиг».

Сегодня, ближе к вечеру, в обычное время Оуэн позвонил ей, чтобы спросить, нет ли чего-нибудь «новенького», и Кирстен чуть не захлебнулась от волнения, ибо как раз сегодня ей наконец было что ему сообщить.

— Мы сегодня вечером выезжаем вместе, — сказала она. — Изабелла и я. И ее дружок.

— Это куда же? — спросил Оуэн. Нетерпеливо и слегка — или, может, ей только показалось? — ревниво.

— Какой-то сюрприз, сказала мамочка. Скорее всего где — то в округе вечеринка. А может, она откопала какого-то моего старого «приятеля»… или из Миннесоты неожиданно приехал кто-то из Кунов, с которым она не знает, что делать… или, может, мы втроем будем плавать голышом в бассейне. Один из вариантов времяпрепровождения нашей семейки в ядерный век.

Она умолкла. Оуэн сказал:

— А может, это для того, чтоб увидеться с ним — ты не думаешь?

Кирстен думала о такой вероятности. Такой возможности. Но она отбросила эту мысль — ерунда.

— Сомневаюсь, — досадливо сказала она: ведь они с Оуэном уже столько раз говорили на эту тему. Это не должно быть сейчас предметом их обсуждения. Их стратегией.

— Они наверняка переговариваются по телефону, — сказал Оуэн. — Я уверен, она все рассказала ему обо мне… все, что ей известно. Возможно, он даже велел кому-то следить за мной… Ули считает, что скорей всего это так.

— А Ули не знает точно?

— Он же не может знать все.

— Я думала, может, — сказала Кирстен. — Я думала…

— Давай переменим тему, — сказал Оуэн, — мы же говорили об Изабелле и Нике и о том, разговаривают ли они по телефону, и что ты, если б вернулась домой, могла бы записать их разговоры. Ты могла бы многое нам облегчить.

— Это идея Ули, — заметила Кирстен, — не так ли?

— Я не хочу сейчас о нем говорить, — сказал Оуэн.

—  Тыне заставишь меня вернуться домой и жить в этом… в этом месте, — сказала Кирстен. Секунду-другую она молчала, потом заметила, что и Оуэн дипломатично молчит, а она научилась уважать его молчание. (Она ни разу не встречала этого Ули, приятеля Оуэна, и не знала его фамилии. Но она не сомневалась в его существовании, ибо в ее брате произошли поразительные перемены. «Ули, Ули, что это за имя — иностранное? — спросила Кирстен. — Оно звучит как… шведское?.. Он что, иностранец?.. Кто-то из посольства?») — А почему бы тебе самомутуда не вернуться? — пылко парировала она.

— Ты же знаешь, что я не могу, — сказал Оуэн.

— Почему?

— Не могу.

— Да почему, черт подери?

— Я переступлю порог этого дома, только чтобы… чтобы в последний раз засвидетельствовать ей мое почтение, — спокойно произнес Оуэн. — Ты это знаешь.

Кирстен это знала. Но ей необходимо было снова это услышать.

Ах, снова, и снова, и снова!..

Трезвость суждений брата распаляет ее. Какую таинственную ведет он теперь жизнь. Дисциплинированную. Чистую.

Кирстен знает о его плане, о данной им клятве и тем не менее по-детски тянет:

— Ну… я тоже не могу, не могу находиться с ней под одной крышей, ты представляешь себе — есть вместе с ней!.. И с ее любовником, или телохранителем, или кем там еще. И этот генерал Кемп — он ведь по-прежнему навещает ее: санитар привозит его на машине, затем вкатывает в дом на коляске — все это слишком нелепо. Не требуй от меня поступков, на которые ты сам не способен. Только ради того, чтобы следить за ней и Ником… И потом, она слишком умна — не станет она при мне говорить по телефону, не станет говорить с ним.Они, видимо, встречаются где-то в другом месте. Или звонят из других мест. Она знает, что мы знаем, и… ну, словом, знает.

— Да, — сказал Оуэн, и голос его дрогнул — только от радости или от страха, Кирстен не может распознать, — она знает.Но она не может предвидеть будущее.

То, что ныне делом доказано…

…когда-то лишь мнилось!

Кирстен не надо прикидываться, что ее занимает расцветающий ночью цереус. Ей действительно интересно. Она смотрит на дивные, медленно раскрывающиеся лепестки — белые, кремово-розовые, розовые — и слышит, как какой — то словоохотливый болван приносит вдове свои соболезнования. (Где он все это время был? Больше года за пределами страны?) И в десятитысячный раз вдова мило бормочет слова благодарности. Стоически мужественная, с таким нежным голосом и такая бесконечно красивая даже в горе.

Черное идет вам, Изабелла Хэллек!

Узкий, облегающий, чувственный черный шелк — от Сен-Лорана, Полины Трижер, Оскара дела Рента. Прелестный короткий, по фигуре, свитер с капюшоном от Эдри, в неяркую синюю полоску.

Но сегодня, поскольку вечер у Клаудии Лейн отнюдь не торжественный, на вдове — прибывшей в сопровождении дочери и нового поклонника — кремовая льняная юбка — штаны и «простенький» трикотажный свитер из искусственного шелка, без рукавов. Ибо прошло уже четырнадцать месяцев, и она, конечно, не в трауре.

В десятитысячный раз она бормочет слова и фразы, которые ее дочь может и не слушать. Да, без свидетелей, такая трагедия, шок, травма, дети, запутанные финансы, юридические сложности, так трудно, приходится приспосабливаться, необходимо, время идет, лечит, такие жестокие средства массовой информации, они так ранят, настоящие вампиры, друзья поддерживают, сочувствуют, проявляют широту, она путешествует…

«Любопытная черта нашего общества, — заметил как-то Оуэн в разговоре с Кирстен, причем и манера речи, и лексика были не совсем его, но так и зачаровывали, невероятно, невероятно зачаровывали, — а наше общество — одно из самых кровавых в истории, — это то, что мы считаем смерть беспричинной.Она просто «случается». Никто за нее не в ответе. То есть по-настоящему не в ответе. Несчастный случай; оказался не в то время не в том месте; должен был бы предвидеть, что может произойти; сам напросился, сама напросилась — обычная трепотня. Никто из друзей отца не сказал Изабелле: «Послушайте, вы же вышвырнули его из дома, верно?.. Вы хотели ободрать беднягу как липку, все денежки у него вытянуть, вы требовали развода, вы двадцать лет крутили роман с другим мужчиной — так какого же черта вы строите из себя безутешную вдову\..»Никто из друзей отца не подошел к ней и не сказал: «Так как же вы убили его — прямо или косвенно?»

— Ваша дочь прелестно выглядит, — тем временем продолжает голос, — это ведь ваша дочь — Кристина, верно?.. О да, Кристин… то есть я хочу сказать — Кирстен… конечно… она в будущем месяце начнет учиться в колледже?.. Нет?., а-а, понимаю… ну что ж, это очень хорошаямысль… это очень… да, конечно… языки… и не такое напряжение… здесь, в Джорджтауне… испанский — такой красивый язык, я сам изучал его в колледже… но теперь вы его, уж конечно, забыли!., хотя я влюбился в Испанию, когда мы там были, должно быть, лет восемнадцать тому назад… прелестная страна — горы, побережье… А как ваш сын Оуэн? Он, наверное, уже окончил…

Кирстен очень хотелось бы услышать ответ матери. Но вдруг поднявшийся гомон заглушает все: новые гости, опять объятия и поцелуи. К тому же Изабелла наверняка понизила голос — она всегда так делает, когда речь заходит об этом.

— Самое мерзкое в этом воровстве, самое беспардонное, — заявила Изабелла через несколько дней после того, как истерика прошла, — то, что я не могу сообщить в полицию и не могу потребовать возмещения убытков от страховой компании, а маленький мерзавец на это и рассчитывал.

Кирстен, несколько испуганная, закусывает губу, чувствуя себя виноватой — хотя, по правде говоря, у нее нет оснований чувствовать себя виноватой, — и ничего не может придумать в ответ.