— Ну, меня могли «убить», дорогой мой мальчик, в любое время, — небрежно бросает Мэй. — Могли огреть по голове и избить на улице, пырнуть прихоти ради ножом, сбить машиной: проблема транспорта в нашем городе ведь с каждым днем становится все сложнее. Разве я не прав? Даже привезти тебя сюда, ко мне на квартиру, и то рискованно, верно?
Оуэн не смотрит на Мэя. Он с виноватым видом произносит:
— Рискованно? Меня?..
— Конечно. Я подошел к тебе у Мултонов, потому что лицо у тебя было, скажем прямо, безумное и одинокое. Ты что-то бормотал и смеялся про себя.
— Ничего я не бормотал и не смеялся про себя, — резко обрывает его Оуэн.
— Филлип был обеспокоен, они с Чарлотт не знали, как быть, они, конечно, любят тебя, и они, конечно, понимают твое горе — у обоих жуткий комплекс вины.И им не хочется обижать твою мать. Так что, — произносит Мэй с глубоким вздохом, — я просто предложил свои услуги. «Разрешите мне поговорить с мальчиком, разрешите я этим займусь, — сказал я Филлипу. — Не насылайте на него ваших телохранителей».
— Пусть лучше меня не трогают, — шепчет Оуэн.
— Стать твоим другом… а я видел, что ты остро нуждаешься в друге… и привезти тебя сюда сегодня ночью — это был риск, на который я, однако, пошел, — говорит Мэй. — Моя жизнь… м-м… терпеть не могу «признаний»… но то, что моя жизнь очень мало весит, — это едва ли тайна… и не только из — за моей принадлежности к определенному классу, не из-за моего происхождения, а вообще — из-за моей физической трусости, моей моральной импотенции: я, Ульрих Мэй, никогда не мог бы совершить тех актов героизма, которых требует революция, я способен лишь стоять и ждать, предлагая людям сочувствие, иногда нечто большее… И вот, везя тебя к себе, что могло оказаться опасным… ты мог бы вдруг сойти с рельсов: я ведь знаю, чем кончается это унылое воздержание в колледжах — я же учился в Чоуте и Принстоне… в то же время я рассудил, что ты как-никак сын Мориса Хэллека и что смерть твоего отца, сколь бы она ни была позорна, могла оказать на тебя спасительное воздействие.
— Пусть никто меня не трогает, — говорит Оуэн, весь дрожа. И затем, подняв на Мэя взгляд, спрашивает: — Мой отец?.. Вы сказали?..
— Мне пришло в голову, что его смерть могла открыть тебе глаза на нашу войну, по крайней мере на то, что она может носить самый разный характер.
— Война, — говорит Оуэн, жуя губу, — да, война, пожалуй, да…
— Не столько из-за того, что она несет с собой смерть, но из-за тех открытий, которые ей сопутствуют и которые получают необычайно широкое освещение в печати… той самой печати, должен сказать, которая отказывалась публиковать правду о Чили в ту пору, когда все эти вещи, все эти преступления там совершались. А теперь эти устаревшие «новости» стали ходким товаром. У нас есть Чили, есть Доминиканская Республика, есть пример Никарагуа — собственно, почти весь «свободный мир»… эта фашистско-империалистическая империя, которой якобы никто не видит. И вот посмотрел я на тебя и увидел не разжиревшего, опустившегося, гримасничающего, полупьяного мальчишку, которого со спины можно принять за пожилого человека, — я посмотрел на тебя и подумал: он — из наших.
— Вот как? — встрепенувшись, произносит Оуэн. — Из наших…
— Солдат из группы атаки. Воин. В эмбрионе. Только и ждущий, чтобы родиться.
— Воин!.. — произносит Оуэн, захлебываясь от смеха. Зубы его постукивают о край стакана. — О, это фантастика, это… ох, вы и сами не знаете… Бог ты мой, хотел бы я, чтобы моя сестренка была здесь…
— А какое твоя сестра имеет к нам отношение? — раздраженно говорит Мэй.
— Солдат группы атаки, воин, ох, это… фантастика… это уж слишком, — произносит Оуэн, вытирая подбородок. — Можно я позвоню ей? Который теперь час? — Он приподнимается с края кровати, на которой сидит, и снова безвольно плюхается назад. — Эй, послушайте… это, право, уж слишком… я думаю, надо мне ей позвонить…
— А сколько лет твоей сестре? — спрашивает Мэй.
— Семнадцать.
— Семнадцать — это еще слишком мало.
— Она влюблена в Ника Мартенса, — со смехом говорит Оуэн. — Она хочет убить его. Прикончить.
Мэй некоторое время молчит. Затем небрежно бросает:
— Он был агентом ЦРУ в семидесятых — мы абсолютно в этом уверены. Все свидетельствует об этом.
— Он убил моего отца. Это его рук дело. Ника и… ее.
— Он был на Среднем Востоке, скорее всего чтобы шпионить за своими же соотечественниками, — говорит Мэй. — У меня было такое впечатление, что дипломаты несколько опасались его, хотя наверняка сказать не могу. Так это онубил твоего отца?
— Это был заговор. В нем участвовали по крайней мере двое, — говорит Оуэн.
— Я скорее подумал бы… что их было больше, — говорит Мэй.
Оуэн весело смеется и крутит стакан в ладонях.
— Ой, это уж слишком… я все-таки долженей позвонить… если, конечно, не отключен коммутатор… который час? Нет, черт побери, слишком поздно…
— Вы с сестрой очень близки?
— О, очень, очень близки, — говорит Оуэн, — мы почти как близнецы, сиамские близнецы. Всегда так было. Но в последнее время… в последнее время… веревочка стала натягиваться.
— Твоя сестра задумала убить Ника Мартенса? — явно забавляясь, спрашивает Мэй.
— Расскажите мне о нем — что вы о нем знаете?.. Вы же оба были в Хартуме…
— Я путешествовал как частное лицо по Среднему Востоку… не впервые: мне ведь никогда не сиделось на месте… я пробыл две недели в Тегеране, некоторое время в Турции (кстати, потрясающая страна), и, конечно, в Израиле (я тогда еще не сознавал, что это бандитское государство, мне даже понравились израильтяне), и, конечно, в Египте… поездка по Нилу, пирамиды и все прочее. И вот я приехал… в Хартум… навестить друзей… собственно, скорее знакомых… у меня вообще нет друзей… это были дипломаты… и Ник Мартене в это же время оказался там… не такое уж это было исключительное совпадение, как может показаться, Оуэн, поскольку американцы в этой части света вечно сталкиваются. Находился ли он там с правительственным поручением, я, право, не знаю, да в ту пору я вообще не думал о таких вещах: вел уединенную жизнь и, как большинство людей, был всецело занят собой. Я спал крепким сном на протяжении всей империалистической бойни во Вьетнаме и Камбодже — поразительно. Мое обращение произошло довольно поздно, когда мне было уже почти пятьдесят, но по крайней мере оно произошло: я теперь могу умереть с открытыми на мир глазами.
— А там разве не убивали американцев? Вы не боялись? — спрашивает, недоумевая, Оуэн. — Скольких они тогда убили?
— Всего-навсего трех заложников, — говорит Мэй. — Но эта организация — «Черный сентябрь» — одержала тогда победу.
— Они никого не убили… из ваших друзей?
— Только одного. Нового посла.
— И вам было безразлично? Вы не расстроились?.. Я как-то не понимаю, — говорит Оуэн.
— Это была большая победа «черных сентябристов», но их, конечно, несмотря на малочисленность, можно считать одной из самых поразительных десантно-диверсионных групп. Ты, возможно, знаешь, что первоначально они входили в «Аль-Фаттах»?.. А их ярость и боль объясняются жуткой резней, которую иорданские войска, финансируемые Израилем, учиняют над палестинцами. Трагическая часть света, — говорит Мэй, покачивая головой. — Ничего понять нельзя.
— Скорее я бы подумал, — медленно произносит Оуэн, — что вы их возненавидите… они же убили…
— Мои чувства не столь поверхностны, — холодно возражает Мэй. — Теперь я вижу, Оуэн, что ты действительно понятия не имеешь о революционном кодексе. Ты, очевидно, сочувствуешь заложникам, которых держат в Иране! Нет, можешь не утруждать себя ответом. Я понимаю, что ты молод и что ты Хэллек: ты из такой же насквозь прогнившей породы, как и я, не говоря уже… я и не стану об этом говорить… о премерзком испанском наследии, все это я понимаю, я должен быть терпеливым с тобой, я не должен давать волю эмоциям — ведь в конце-то концов мое обращение тоже произошло не сразу. Собственно, это недостаток почти всех новообращенных — неумение сочувствовать тем, кто еще слеп… Извини мою вспышку.
