Его старание всячески показать, что он не считает себя лучше своих одноклассников, особенно раздражало их. Бедняга Мори!.. Вот ведь задница, этот Мори. Пытался читать Витгенштейна [13], о котором никто никогда даже и не слыхал. Пытался читать Кассирера [14]. Выступал в классе по поводу «языческих корней» нацизма. Дрожащим голосом читал на уроке английского языка сочинение на тему о «бессмертии души». Защищал «царствование короля Эндрю Первого», как именовали Эндрю Джэксона [15]. Участвовал в дебатах о возможностях создания всемирного правительства, об эвтаназии безнадежно больных, о полетах на другие планеты и их колонизации. Брал уроки игры на флейте. (Выяснилось, что у него нет для этого никаких природных данных: Ник устроил ему суровую проверку и объявил музыкально неграмотным.) Читал Достоевского, Толстого, Кьеркегора, Ницше. Рьяно — допоздна — спорил по поводу религии и что значит быть верующим, а это значит — бытьвоплощением Христа. Не обращал внимания, когда другие мальчики смеялись над ним или грубо его игнорировали, — он даже не замечал их издевательского безразличия. (Ник, который, как и его отец, весьма беззаботно относился к тому, что их семья номинально исповедовала лютеранство, был несколько смущен страстной верой Мори. Как это понять?., как к этому относиться? К моменту поступления в школу Бауэра — а Мори было тогда четырнадцать лет — он уже прочел Блаженного Августина и «Воскресение» Толстого, он изучил — без посторонней помощи — последние папские энциклики, «Воскресение из мертвых» Барта и «Многообразие религиозного опыта» Джеймса. Он был знаком с «Темной стороной религии» Морриса Коэна и мог цитировать наизусть «Этику веры» Уильяма Клиффорда. Превыше всех на свете он ставил Альберта Швейцера. Он выучил наизусть почти всю «Мою веру» Толстого и любил с закрытыми глазами цитировать определенные пассажи из Уильяма Джеймса: «Интеллект, даже когда он непосредственно знает правду, может не располагать данными, безусловно указывающими на то, что это правда». Но когда Ник напрямик спросил Мори, было ли у него самого какое-то религиозное прозрение, тот грустно улыбнулся и сказал: «Нет. Не было. Я жду».)

И сколько же ты намерен ждать? — хотелось спросить Нику.

Бедный Мори Хэллек, преодолевавший свои сомнения с помощью лишь собственного простодушного оптимизма!..

Они познакомились в первую неделю сентября 1944 года.

Ник всегда будет помнить с поразительной четкостью все обстоятельства этого знакомства. Точно он сразу понял, что ему и этому улыбающемуся коротконогому мальчишке, похожему на мартышку в очках с металлической оправой, суждено быть братьями.

То есть — друзьями.

Очень близкими друзьями.

Спаянными — кровью?., насилием?

Мори в шортах цвета хаки и нательной рубашке, тощий и потный, расставлял книги, бормоча что-то себе под нос. (Хотя, может быть, тихонько напевая. В тот семестр он будет испытывать терпение своих соседей жутковатыми и совсем неуместными песнями: «Белое Рождество», «Это всего лишь бумажная луна», «Буря-непогода».) Он повернулся и, увидев в дверях Ника и миссис Мартене, долго смотрел на них, потом ринулся вперед, протянув руку, заикаясь:

— Ах, извините… ах, я никак не ожидал… я… я — Мори Хэллек… меня поселили в эту комнату…

Поспешно опустил руку, вытер ее о штаны и лишь после этого подал миссис Мартене.

Его прыщавое лицо отчаянно покраснело, маленькие глазки встревоженно замигали за стеклами очков.

Ник заставил себя улыбнуться и представился. Представил и свою мать, стоявшую в стороне. Мори повторил свою фамилию, покраснев еще больше и извиняясь. Он никак не ожидал, что сегодня кто-то приедет, говорил он, ему сказали, что все его соседи приезжают на следующее утро. Затем он извинился и нырнул в одну из спален. Ник с матерью переглянулись. Этот мальчик? Этот странный маленький мальчик? Будет делить квартиру с Ником? Ему, безусловно, нет и четырнадцати!.. Через некоторое время он появился, продолжая извиняться и на ходу надевая белую рубашку.

— Мне говорили, что вы все приезжаете завтра, — сказал он.

Ник спокойно смотрел на него. И молчал.

Мори извинился за состояние, в котором находилась комната. Его книги, его чемоданы, пыль, мусор в камине (должно быть, оставленный прежними обитателями), грязные окна. Он намеревался привести все в порядок до приезда соседей. Он пояснил, что занял спальню слева, потому что она выходит во двор и по утрам в ней, наверное, шумно. Он взял себе самую маленькую книжную полку. (Но если остальные полки не будут заполнены, он надеется, ему разрешат ими воспользоваться. Как видит Ник, он привез с собой несколько картонок с книгами.)

Улыбка, похожая на тик, исказила лицо Мори. Он нервно облизнул губы. Теперь следовало заговорить Нику, пора было сказать что-нибудь смешное, или утешительное, или остроумное, или ободряющее, спросить, откуда Мори Хэллек родом и не находятся ли его родители сейчас здесь, в студенческом городке; попробовать догадаться, откуда он. А Ник просто глядел на разволновавшегося мальчишку, точно в жизни не видал большего идиота.

Миссис Мартене стояла в стороне, прикладывая платочек к лицу. На ней был красивый, очень светлый бежевый шелковый костюм, и лицо у нее было заурядно хорошенькое, со слегка припухшими веками. Отец Ника утром уехал на поезде к своему приятелю-скрипачу, работавшему в школе Джуллиарда, чтобы условиться о вечернем концерте, — Ник подозревал, что родители поссорились, хотя, конечно, спрашивать не стал. (Он никогда не стал бы расспрашивать своих родителей об их личной жизни или о жизни сексуальной. Он боялся, что, если спросит мать, она, пожалуй, все ему расскажет.) И вот сейчас миссис Мартене разглядывала себя в крошечное зеркало пудреницы, не обращая внимания ни на Ника, ни на этого странного мальчика. Если ей и было кого-то из них жаль, она никак этого не показала.

Наконец Ник произнес:

— Эту комнату окнами во двор — ты занял ее, потому что она самая светлая, верно?

Мори молча уставился на него. Он был настолько ошарашен, что не сразу заговорил.

— Она выходит на юг… окна в ней большие… ты поэтому занял ее? — спросил Ник.

Мори заморгал, промямлил:

— Я… я… нет, я подумал… то есть я хочу сказать, что я…

Ник прошел в комнату, оглядел ее.

— Это самая большая комната, так ведь? — сказал он.

Мори нерешительно остановился в дверях.

— Они все одного размера, — сказал он. — Я уверен, что они все одного размера.

— Нет, эта больше. Окна здесь красивые, — сказал Ник. Он распахнул одно из окон и, высунувшись, глубоко втянул в себя воздух. — У тебя и вид хороший.

— Но я вовсе не хотел…

— Ты приехал первый — тебе и выбирать.

— Но я действительноне хотел…

— Все в порядке, Мори. Тебя ведь так зовут? Мори? Все в порядке, — сказал Ник с веселой ухмылкой. — Ты приехал первый.

— Но мне все равно, в какой я буду комнате, — волнуясь, произнес Мори. — Послушай… бери ты ее.

— Нет, она твоя. Тебе первому выбирать.

— Я почти ничего еще не распаковал… Я могу все это вынести…

— Да нет, к чертям собачьим. Успокойся.

— Но я занял ее, потому что подумал… тут же, понимаешь, двор… и тут было очень шумно… какие-то мальчишки перекликались, так что я вовсе не хотел… я и не думал… послушай, ну пожалуйста: я вынесу свои вещи и можешь забирать эту комнату.

Ник, высунувшись из окна, глубоко вдыхал воздух. Взгляд его вбирал в себя покатые черепичные крыши школы Бауэра, высокие трубы, колокольню, холмы вдалеке. Мартенсам не по средствам была эта школа, но Бернард настаивал: Лоренсвилл, или Эксетер, или Эндоувер, или Бауэр, или пошли они все к черту. Дела Филадельфийской академии музыкальных искусств (директором которой он был) шли неплохо, а вот с его капиталовложениями все обстояло иначе, хотя, конечно, он не обсуждал такого рода вещей с женой и сыном. Мне здесь не место, думал Ник со странным ликующим возбуждением. Внизу, во дворе, мощенном каменными плитами, появился мальчик с родителями в сопровождении черного шофера, который нес багаж и картонки с книгами. А рядом Мори Хэллек уговаривал его занять эту спальню — пожалуйста, займи эту спальню. Мне здесь не место, но я здесь, торжествуя, подумал Ник.