И Аббаси понял, что выбора у него нет, он может только войти в эту дыру. И понял также: все случившееся нынче утром было непонятно почему, но уловкой, направленной на то, чтобы заманить его туда, в место, которого он избегал с тех пор, как открыл фабрику.

Женщины сидели на полу тускло освещенного зала, слабые флуоресцентные лампы помаргивали над их головами, каждое рабочее место было помечено буквами, нанесенными на стены красной краской. Женщины держали перед глазами белые рубашки, прошивая их золотистыми нитями; и каждая, когда он вошел, замерла. Аббаси повел ладонью от запястья: продолжайте. Он не хотел, чтобы их глаза смотрели на него, — глаза, все слабевшие и слабевшие, пока пальцы женщин вышивали золотом рубашки, которые он сможет с выгодой продать американским танцовщикам.

Слабевшие? Да нет, не так. Вовсе не по этой причине он запихал их в боковую комнату, мимо которой так легко пройти.

Каждую из тех, кто находился здесь, ждала слепота.

Он опустился на стоявший в центре зала стул.

Окулист ясно сказал ему — тонкая работа, которой требуют рубашки, порождает на сетчатке женщин разрывы. И даже показал Аббаси пальцами толщину этих разрывов. Как ни освещай эту комнату, сетчаткам легче не станет. Глаза человека попросту не приспособлены к тому, чтобы часами вглядываться в столь замысловатые узоры. Две белошвейки уже ослепли, потому-то он фабрику и закрыл. А когда открыл снова, все его прежние работницы немедля вернулись к нему. Они знали, что их ожидает, однако другой работы для них попросту не было.

Аббаси зажмурился. Сильнее всего ему хотелось услышать Уммара, кричащего сверху, что его зовут к телефону.

Однако никто на помощь ему не пришел, он так и сидел на стуле, а женщины вокруг него вышивали, стежок за стежком, и пальцы их говорили ему: посмотри на нас, мы все ослепнем!

— У вас болит голова, сахиб? — спросил женский голос. — Хотите, я принесу вам аспирина и воды?

Неспособный поднять на нее взгляд, Аббаси ответил:

— Прошу вас, расходитесь по домам. Возвращайтесь завтра. А сейчас, пожалуйста, идите домой. Вам всем заплатят.

— Сахиб недоволен нами?

— Нет. Я просто прошу вас, уйдите. Вам оплатят полный рабочий день. Приходите завтра.

Он услышал шарканье ног и понял: все ушли.

Рубашки они оставили на рабочих местах. Аббаси поднял одну с пола — дракон на ней был наполовину закончен. Он потискал пальцами ткань. И ощутил их подушечками тонкое шитье коррупции.

«Фабрика закрывается! — хотел он крикнуть дракону. — Ну как — ты доволен мной? Фабрика закрывается».

А что потом? Кто пошлет его сына в хорошую школу? И что останется делать ему — засесть где-нибудь в доках с ножом в руке или начать воровать, как Мехмуд, автомобили? Эти женщины пойдут к кому-то другому и получат точно такую же работу.

И он хлопнул себя ладонями по бедрам.

Тысячи людей, сидящих в чайных, в университетах, на своих рабочих местах, каждый день и каждую ночь проклинают коррупцию. И никто не нашел пока способа, который позволит убить этого демона, но убить так, чтобы при этом никому не пришлось отдавать собственную долю награбленной им добычи. Так почему же именно он — заурядный бизнесмен, давным-давно пристрастившийся к виски, бильярду и разговорам с головорезами, — обязан решать эту проблему?

Но всего только миг спустя Аббаси понял, что уже разрешил ее.

И предложил Аллаху компромисс. Пусть он, Аббаси, пойдет в тюрьму, но фабрика пусть работает. И Аббаси, закрыв глаза, помолился, чтобы Аллах принял его условия.

Однако прошел час — и никто арестовывать его не пришел.

Аббаси вернулся в свой кабинет, открыл окно. И увидел только дома, переполненную людьми дорогу, старые стены. Он открыл все окна, все до единого, но ничего, кроме стен, не увидел. Тогда он залез на крышу собственного здания, вышел, пронырнув под бельевой веревкой, на террасу. И, подойдя к самому краю, поставил ногу на черепичную кровлю, нависавшую над входом в его мастерскую.

Отсюда видны были границы Киттура. На самом краю города возвышались, один рядом с другим, минарет, шпиль католического собора, башня буддистского храма — точно столбы с указателями, которые уведомляют прибывающих океаном гостей города о трех его религиях.

Он увидел уходящее вдаль от Киттура Аравийское море. На водах его сияло солнце. Чье-то судно неторопливо покидало Гавань, устремляясь туда, где голубая вода меняла цвет, становясь темно-синей. Еще чуть-чуть — и оно войдет в пятно бриллиантового сияния, в оазис чистейшего света.

После того как вы подкрепитесь в Гавани креветками и рисом под соусом карри, вам, возможно, захочется осмотреть Маячную гору и ее окрестности. Прославленный маяк, построенный португальцами и отремонтированный британцами, теперь уже не работает. У подножия его сидит пожилой страж в синем мундире. Если посетители одеты бедно, а разговаривают на тулу или каннада, он скажет им: «Вы что, не видите? У нас закрыто». Если же одеты они хорошо, а переговариваются по-английски, скажет: «Добро пожаловать» — и проведет их внутрь маяка, а затем по спиральной лестнице на самый его верх, откуда открывается живописный вид на Аравийское море. В недавние годы Городской совет открыл в маяке читальный зал, в его книжной коллекции можно найти «Историю Киттура», написанную отцом Базилем Д’Эсса из ордена иезуитов. Вокруг маяка разбит парк имени Дешпреми Хемачандра Рао, названный так в честь борца за свободу родины, который в эпоху британского правления вывесил на маяке трехцветный флаг партии Конгресса.

Это происходит самое малое два раза в год. Арестованный, запястья коего скованы наручниками, направляется к полицейскому участку Маячной горы, голова его высоко поднята, на лице выражение надменной скуки, по пятам за ним следуют — чуть ли не вприпрыжку, чтобы не отстать, — двое полицейских, держащихся за приклепанную к наручникам цепь. Странно, но выглядит все так, точно человек в наручниках тащит за собой полицейских, — так, точно он вывел на прогулку двух обезьянок.

За последние девять лет человека этого, известного всем как Рамакришна Ксерокс, арестовывали на гранитной мостовой, украшающей вход в парк имени Дешпреми Хемачандра Рао, двадцать один раз, и все за продажу учащимся техникума Святого Альфонсо — по бросовым, надо сказать, ценам — незаконных фотокопий либо перепечаток книг. Полицейский приходит поутру к Рамакришне, сидящему перед разложенными по синей простынке книгами, упирается в них своей лати[3] и говорит:

— Пошли, Ксерокс.

Услышав это, книготорговец поворачивается к своей одиннадцатилетней дочери Риту, торгующей вместе с ним книгами, и тоже говорит:

— Ступай домой и будь хорошей девочкой, милая.

А затем протягивает перед собой обе руки, дабы их сковали наручниками.

В тюрьме Ксерокса расковывают и заводят в камеру. Он же, держась за прутья решетки, потчует полицейских, дабы снискать их расположение, разного рода рассказами. Он может, к примеру, поведать им неприличную историю о студентке колледжа, которую видел этим утром облаченной в американские джинсы, или позабавить новейшим ругательством на языке тулу, услышанным им, когда он ехал автобусом в Деревню Соляного Рынка, или, если у них есть настроение повеселиться подольше, рассказать, как делал уже не раз и не два, о том, чем всю жизнь зарабатывал на хлеб его отец: выносил дерьмо из домов богатых землевладельцев, что было традиционным занятием людей его касты. День напролет старик переминался с ноги на ногу у задней стены дома землевладельца, ожидая, когда в воздухе повеет запахом человеческого говна, а учуяв этот запах, приближался вплотную к дому и, полуприсев, ждал — как ждет мяча крикетный вратарь. (Ксерокс сгибал ноги в коленях и показывал — как.) Услышав же «бух», с которым захлопывалась дверь сортира, старик, в чем и состояла основная его обязанность, вытаскивал из дырки в стене ночной горшок, опорожнял его в ближайших кустах роз, протирал дочиста своей набедренной повязкой и возвращал обратно, чтобы им могла воспользоваться следующая состоятельная особа. Вот это и была работа, которой он отдал всю свою жизнь, представляете?