— Это будет нелегко. У него много врагов. В окраинных районах есть арабы, которые считают себя его кровными врагами…

— Что такое, боже правый? Кровная вражда?

— Да, мистер Фримен. — Размеренная английская речь Мустафы, его старательное и отчетливое произношение лишали то, что он говорил, всякой эмоциональной окраски. — Я сам имею основания считать его кровным врагом, — сказал он все тем же бесцветным тоном.

— Вы?

— Да. Всего лишь несколько месяцев назад Гордон со своими кочевниками совершил набег на одно из наших селений у иракской границы и убил моего брата и моего племянника.

— Сам Гордон убил их?

— Можно считать, что сам, мистер Фримен. Они были убиты во время набега, а набег совершили его люди и под его началом. По нашим понятиям, как вам известно, это считается достаточным основанием для кровной мести.

— Да, это мне хорошо известно. Фу, дьявольщина! — Фримен был так изумлен, что не хотел позволить себе до конца поверить в то, что услышал, тем более, что кругом безмятежно дышала ночь, тем более, что это было сказано голосом Мустафы, которого он знал как тихого и скромного человека. — Ну ладно, Мустафа, — сказал он, пытаясь превратить все в шутку, — надеюсь, когда мы встретимся с Гордоном, вы не вздумаете сводить с ним счеты.

— Я не испытываю приязни к мистеру Гордону, — по-прежнему невозмутимо сказал Мустафа, — и не желал бы встречаться с ним…

Из вежливости Мустафа ограничился этой недомолвкой, как будто он и сам не знал, как поступит, если встретится с Гордоном. Но Фримен думал о том, что дело приобретает неожиданный и нелепый оборот — очередная сумасшедшая гримаса сумасшедшей арабской действительности. А впрочем, ничего необычного тут нет: ведь то, что в пустыне происходит каждый день, англичанину всегда кажется безумием; так к этому и надо подходить, хотя лично он, Фримен, никогда не поймет тех диких страстей, которыми полна жизнь пустыни. Как англичанин, он никому не желает вреда, меньше всего арабам и еще меньше — англичанам.

— Забудем про Гордона, — умиротворяюще сказал он Мустафе. — Сейчас нас интересует Талиб.

— У Талиба тоже руки в крови.

— Да, да, конечно. Но все-таки я думаю, что кое-какая материальная помощь, своевременно оказанная ему и его несчастному народу, даст нам возможность удержать Талиба от участия в кознях Хамида. Надеюсь, мы сумеем сговориться с неукротимым Талибом так же, как сговорились с бедным Юнисом из Камра. А если так, мы убережем окраинные районы от беды. Убежден, что нам это удастся. Досадно лишь, что его никак не поймаешь, этого Талиба.

— Только не надо действовать опрометчиво, — поспешил предостеречь Мустафа, услышав, что Фримен завозился в своем спальном мешке, как будто собираясь тотчас же вскочить и пуститься в погоню за Талибом. — За нами следят. Люди эмира Хамида знают, что мы ищем Талиба. Чрезмерная поспешность может быть опасна.

— Да, пожалуй, вы правы, — смирившись, сказал Фримен и снова улегся поудобнее. — В конце концов, это их восстание — довольно неосновательная затея, и едва ли оно пойдет дальше. Все это было просто в глубине пустыни, где передвижение войск затруднено, но здесь, на окраине, повстанцы свернут себе шею. Едва ли Хамид может выстоять против тех сил, с которыми его готовится встретить Азми-паша, и в стратегических его способностях я тоже не уверен. Вы лично когда-нибудь встречались с Хамидом, Мустафа?

— Да, сэр. Я прожил около года в его столице в пустыне.

— Я спрашиваю, встречались ли вы с ним лично.

— Я был незначительным бахразским чиновником, а Хамид — правитель, очень гордый и очень благородный, но, надо сказать, и очень жестокий; чтобы наказать вора, например, он, не задумываясь, приказывал отрубить ему правую руку на базарной площади. Он даже сам иногда делал это.

— Если не ошибаюсь, так бедуины понимают правосудие.

— Возможно. Но, во всяком случае, это варварство, и притом никому не нужное. Заботами бахразского правительства там теперь есть суды и судьи. Блюсти закон — их дело. Но не раз случалось, что Хамид являлся и силой освобождал из тюрьмы своих людей, которые отбывали наказание за какой-нибудь проступок. И мы ничего не могли с ним сделать. Очень решительный молодой человек; в нем много силы, много выдержки и много жестокости.

— Как жаль, что я только теперь попал в эту пустыню, — вздохнул Фримен. — Здесь всегда было гораздо интереснее, чем в Ираке или Трансиордании. Но я сумею наверстать упущенное. Постараюсь как можно скорей добраться до Хамида, может быть даже с помощью Гордона.

— Вы должны помнить об одном обстоятельстве, мистер Фримен, — мягко заметил ему Мустафа. — Человека, который говорит по-английски и внешне похож на англичанина, в пустыне могут легко принять за Гордона. Будьте осторожны, как бы на вас не напали его враги.

— Это придает положению особую пикантность, — сказал Фримен и от души засмеялся.

Значит, английская речь служит отличительным признаком Гордона — очень некстати, потому что Фримен взял себе за правило не переходить на арабский язык в тех случаях, когда ему удобнее говорить по-английски. Как отметил Мустафа, он безукоризненно владел арабским, но это все-таки не был его родной язык, и с теми арабами, которые знали английский достаточно хорошо, вроде этого тупицы Мустафы, он предпочитал говорить по-английски. Разумеется, он интересовался арабским языком как специалист и охотно пользовался своими познаниями в нем, но именно потому, что это была для него уже преодоленная трудность, он не любил без надобности утруждать себя произнесением непривычных звуков. Что же касается его внешнего вида, то, конечно, он похож на англичанина, и было бы нелепо, если бы он пытался скрыть это. Он ходил, правда, в арабском бурнусе, но носил его всегда распахнутым, и под ним всякий мог увидеть его короткие английские штаны цвета хаки, такую же рубашку, чулки до колен и желтые туфли. Все в нем безошибочно изобличало англичанина, и он это отлично знал.

— Что ж, риск — благородное дело, — сказал он Мустафе и мысленно добавил в виде скромной шутки: «Если Гордон рискует быть англичанином, так, черт возьми, могу рискнуть и я».

Но в отличие от Гордона англичанин Фримен не имел при себе никакого оружия. Это было у него правилом.

— Гордон рвется к аэродрому, а Хамид — к нефтяным промыслам, — сказал генерал Мартин Азми-паше. — Поставьте у них на пути одну или две лучшие бригады вашего Легиона — и вы захватите обоих. Другого способа нет, Азми.

Азми-паша был приземист, тучен и весьма почтителен; но, услышав это, он запротестовал так энергично, как только позволяло его астматическое дыхание. — Ошибаетесь, генерал! — сказал он. — Кочевникам не нужны ни промыслы, ни аэродромы. Продовольствие — вот что им нужно. И за этим они придут сюда, в Приречье.

Толстый палец Азми ткнулся в карту, указывая на плодородные земли Приречья, лежавшие у окраин Джаммарской пустыни, точнее — на то место, где помещался его штаб, или еще точнее — где был накрыт для него обеденный стол.

— Нет, нет! — возразил генерал и раздраженно чиркнул холеным большим пальцем по карте, окрашенной в бледные коричневатые тона. — Племена борются не за продовольствие. — Он с некоторым презрением посмотрел на колышущийся живот Азми, как будто туда, одержимый навязчивой идеей, переместился мозг паши. — Они борются за пустыню. Неужели вы этого не понимаете, милейший?

В намерения генерала не входило раздражаться против Азми, он даже подумал, досадуя на себя, что говорит с ним чересчур резко; но в конце концов Азми — военный, и недопустимо, чтобы соображения личного порядка так откровенно влияли на его стратегию. Сидит тут, посреди плодородной равнины Приречья, и смотрит в пустоту Джаммарской пустыни округлившимися от страха глазами, точно боится, что вот-вот оттуда выскочит Хамид со своими кочевниками и ударит на Бахраз. Просто нелепость, и притом пагубная с военной точки зрения. Так отчего же он упорствует?

Генерал догадывался — отчего, хоть ему и не хотелось признаться себе в том, что пашой руководят столь неблаговидные мотивы. Но было совершенно ясно, что Азми кет дела до пустыни: все его помыслы сосредоточены на плодородных просторах Приречья, где у него, как и у каждого министра, и паши, и у самого короля, имеются обширные земельные владения. На территории одного из этих владений, в охотничьем домике у края болота, и помещался теперь штаб Азми. Комната, где происходила его беседа с генералом, была не военной канцелярией, а хранилищем оружия и охотничьих трофеев. Стены были увешаны чучелами дупелей, ржанок, диких гусей и уток, с потолка на проволоке свисали фламинго и журавли; но все они как-то ссохлись, и казалось, что это сама смерть висит тут набитым и неощипанным чучелом. На выложенном плитками полу лежали шкуры газелей и две или три львиные шкуры, привезенные пашой из Восточной Африки.