Но победа была не такой уж полной, потому что его чистосердечная капитуляция всколыхнула ее собственные чувства. Не уступая своего превосходства, она постепенно смягчилась и стала той Тесс, которую он больше всего любил, — ласковой и в то же время настолько сдержанной, насколько этого требовала ее гордость. (Что за гордость — женская, общечеловеческая или еще какая-то, особенная, — он никогда не мог решить.) Он встречал ее смелый взгляд, всегда словно смирявший что-то — по большей части в себе самой, — и чувства его обострялись под этим взглядом. Тесс, как и его мать, была воплощением торжества внутренней силы над мелочной рутиной повседневности. Он смотрел на ее матово-бледное лицо, отмечал непринужденность, с которой она хлопотала у чайного стола. Ее движения казались даже чересчур непринужденными для такой маленькой женщины, но присущая ей грация облагораживала каждый ее мельчайший жест, каждое мимолетное выражение лица. Прямой короткий носик был лучшим украшением этого лица.

— Тесс! — вдруг решился он. — Разве я непременно должен разделять твои взгляды, для того чтобы… — он запнулся, подыскивая слово, — чтобы желать тебя?

— Нет! — непринужденно ответила она. — Но что может у нас получиться хорошего при несходстве взглядов на то, что каждый из нас считает для себя самым важным?

— Все равно, зачем тянуть? Какой в этом смысл? Почему не попытаться построить что-то на том, что в нас есть? Слушай, Тесс, поедем со мной, — сказал он. — Поедем со мной в Лондон, сейчас же, сегодня же. Я тебя очень прошу.

Она отвернулась, словно чтобы не слышать его призыв, но в ее словах прозвучал ответный призыв, еще более отчаянный. — Помимо всего прочего, неужели ты не понимаешь, что для меня опасно с тобой ехать? — начала она.

— Почему? Я не буду докучать тебе, не буду ничего домогаться. Я просто хочу, чтобы ты была со мной, смотрела бы и ждала. Ждала, когда я наконец выпутаюсь из этого клубка.

— Ждала? Ждала? — повторила она. В голосе ее слышалась тревога, вся она словно подобралась. — Ты, видно, не понимаешь, что это для меня значит — все здесь бросить и уехать с тобой. Я что-то пала духом, Нед, совсем пала духом. Меня, кажется, доконали все эти трудности, все чудовищные препятствия, которые встают на каждом шагу. Я чувствую, что готова сдаться, а я не хочу сдаваться.

— И не надо…

— Но придется. Я знаю! Знаю, что случится, если я оторвусь от той жизни, которой живу здесь, и уступлю желанию вернуться в твою жизнь, позволю себе немножко ослабеть и разнежиться. Страшно подумать, но ведь это может затянуть меня так, что я больше не выберусь. Достаточно трудно было и в прошлый раз. — Она опасливо покачала головой. — Я с тобой пропаду, Нед. Я это чувствую. Я чувствую это уже сейчас, когда просто смотрю на тебя.

Но тут же она закрыла глаза, чтобы его не видеть, и с закрытыми глазами сказала: — Не слушай меня, Нед! Не слушай меня! — С минуту она помедлила, потом отвернулась. — Я поеду! — сказала она с вызовом. — Я давно хотела этого. Я поеду. — Но тотчас же, словно хватаясь за спасительную соломинку, поспешила оправдаться: — Все равно, здесь мне больше делать нечего. Моя работа окончена.

— А как же разнеживающий покой? — сказал он, уже уверенный в своем торжестве и стремясь насладиться им в полной мере.

Она вздохнула. — Пусть это будет испытанием для меня…

— Тогда поехали! — радостно вскричал он, словно торопясь уничтожить расстояние, которое еще разделяло их.

— Сейчас? — спросила она с испугом. — Так сразу?

— А почему бы и нет? Ведь я на мотоцикле.

Тесс расхохоталась, и расстояние исчезло. Ее смеющиеся губы и гибкие руки уничтожили его. Это было так хорошо, что он не захотел испортить ее порыва попыткой пойти дальше. Он старался не замечать ее вызывающего румянца, но где-то совсем близко билось ее сердце, шелестело дыхание, и от этого некуда было деться.

— Ты просто неподражаем! — весело воскликнула она. — Ах, Недди, Недди, если когда-нибудь ты посмотришь на мир моими глазами, — ударит буря, засвищет ветер и с гор побегут ручьи!

И вдруг ему стало ясно, что именно это сомнение и эта надежда толкают ее к нему. «Если когда-нибудь ты посмотришь на мир моими глазами…» Вот чего она хочет и в чем сомневается. Готова покориться и в то же время терпеливо ждать. Его победа — лишь полупобеда.

— Не нужно об этом, — поспешно остановил он ее. — Скажи лучше, когда ты приедешь в Лондон?

— Не торопи меня! Пожалуйста, не торопи! Вот закончу все свои дела и приеду. Недели через две.

— И ты приедешь только для того, чтоб быть со мной? Да? Обещаешь?

— Неужели же все на свете должно замереть ради нас с тобой, Нед! Ты всерьез хотел бы этого?

— Нет, не всерьез. — Он провел рукой по губам. — Дай-ка мне вон того печенья, — сказал он. — Есть хочется. И я сейчас же еду.

— Бог с тобой, Недди! Ты и так сутки не слезал с мотоцикла! Тебе нужно хорошенько отдохнуть.

— Отдохнуть? Нет, отдыхать мне некогда.

— Ты заснешь в седле и сломаешь себе шею!

— Ну что ж, это, пожалуй, будет самый разумный и достойный конец. У меня всегда было предчувствие, что какой-нибудь щелчок судьбы собьет меня с ног у самой цели. Раньше я представлял себе, что меня прирежет Бекр или Али. А теперь склонен думать, что это будет что-нибудь менее утонченное и более нелепое.

— Ты совсем сумасшедший. Не уезжай, Нед. Мне так тяжело, когда ты уезжаешь. Будь хоть поосторожнее.

— Перед смертью я стану осторожным, — пообещал он.

Он подтянул свои парусиновые брюки, застегнул доверху кожаную куртку. Засмеялся. Обнял ее за плечи, но тотчас же убрал руки, как будто чувствуя, что у него может хватить желания и смелости пойти неизмеримо дальше. А она на прощанье только прижалась на миг щекой к его щеке.

— Вот что значит судьба, — сказала она вдруг, когда он уже был у дверей. — Не явись ты, я, наверно, уехала бы домой, к отцу. Я уже твердо решила ехать, как только закончу свои дела здесь. А теперь все мои благие намерения пошли прахом. Надеюсь, мы друг друга не подведем, Нед!

— Надеюсь, — с усмешкой отозвался он. — Ведь и я, было, твердо решил бежать обратно в Аравию. Действительно — судьба.

В один прыжок он был уже внизу, на улице.

Настала минута, когда Гордону показалось, что он взобрался на достаточно высокую точку, чтобы вновь окинуть взглядом мир и вникнуть в то, что в нем происходит, — как бог из заоблачных далей. Произошло это в тот день, когда он прочитал в газетах о бегстве Чан Кайши с материка на остров. Теперь весь Китай был коммунистической державой.

Мысленно представляя себе эту часть земной тверди, он видел Китай совершенно новой страной. Дело было не в предпочтительности того или иного общественного строя. Иная идеология — вот что он в первую очередь видел в новом Китае, и с этой точки зрения события приобретали особый смысл.

— Непостижимо! — крикнул он Везуби, потрясенный сделанным открытием. — Ведь это факт — марксисты завоевывают мир. Взгляните! В их лагере уже половина Азии, а другая идет следом. И половина Европы тоже, и неизвестно, что еще на очереди. Господи, Везуби, да неужели вы сами не видите, что это теперь единственная действенная сила в мире? Но почему, почему? Найдется ли на сто тысяч англичан хотя б один (дурак или умница), который что-либо об этом знает, который дал бы себе труд вдуматься и уяснить суть дела? Почему?

Везуби вопрос Гордона не поставил в тупик: для него все это было не ново. — Потому что весь остальной мир убежден, что коммунисты неправы.

— А не все ли равно, правы они или неправы? — возразил Гордон. — Они — сила, и мы должны знать, что эта сила собой представляет. Почему это сила? Я знаю одно: чтобы совершить сдвиг в такой стране, как Китай, нужна была идея. Только идея могла принести этим марксистам победу. Так что же это за идея? Какое такое слово сумел сказать Мао своим четыремстам миллионам крестьян? Ведь очень может быть, что слово это станет тем рычагом, который отныне будет двигать историю. Прав или неправ марксизм, но он сейчас завоевывает мир, и я хочу знать, в чем секрет его успеха.