— Приду обязательно. Смотри, какой молодец! Прогресс всё-таки.

— Прогресс… Я, может, стагнацию люблю.

Степанида тяпнула его ладошкой по плечу, и смущённо рассмеялась, будто услышала что-то стыдное.

— Скажешь, тоже… А давай, я тебе погадаю. По глазам.

Она уставилась Плющу в переносицу, пожевала губами:

— Всё у тебя будет хорошо, всё хорошо. Придёт к тебе поздняя слава и поздняя любовь…

— И белые штаны будут?

— Не перебивай, — быстро сказала Степанида и продолжала:

— Вижу, вижу много белых штанов…

— Всё, спасибо, — рассердился Плющ.

— Из спасиба каши не сваришь. Денежку давай. Символическую.

Плющ достал двухгривенную бумажку:

— Вот. Ни в чём себе не отказывай. Между прочим, это стакан вина. А знаешь, за что я люблю эту купюру? Она на советский рубчик похожа. Такая же тёплая. Ну, всё, не буду тебе мешать. Рад был повидаться. Мы всё-таки похожи, только я не скурвился, а так, прекратился. Иди к своим динозаврикам. А мне ещё надо Рональда навестить.

— Кес-кё-се Рональд?

— Так… Великий человек. Увидимся.

У дороги кто-то спилил старый тополь, ствол унесли, а верхушка и мелкие ветки валялись тут же, серая листва похрустывала под лёгким бризом.

Плющ не был сентиментален по отношению к природе, — спилили, — и ладно, значит, нужно было, хотя бы и на дрова. Вообще-то, для дров — вон целая посадка жилистых акаций. Его удручал непорядок, да и неуважение к покойному дереву, — спилил, так захорони как-нибудь ненужные остатки, предай огню на своём участке.

Среди загубленных ветвей он разглядел полутораметровый обрезок ствола, толщиной сантиметров двадцать. Эта вещь очень даже может пригодиться. Тополь, всё-таки, из него можно что-нибудь вырезать, хоть того же Нила Столобенского. Надо, кстати, разузнать о нём побольше.

Плющ взвалил на плечо лёгкое на вид бревнышко, но сырой тополь очень скоро начал давить плечо, центр тяжести перемещался. Константин Дмитриевич остановился, сбросил бревно и закашлялся.

Навстречу шла молодая женщина, посмотрела на Плюща. Странная улыбка появилась на её лице, будто прощальная.

— Давайте, я вам помогу, — просто сказала она, и Плющ, неожиданно для себя, кивнул.

Женщина подхватила бревно сзади, они незаметно дошли до калитки дачи.

— Бросаем, — скомандовал Плющ.

Женщина снова прощально улыбнулась.

— Москва? — спросил Константин Дмитриевич. — Или Питер?

— Муравленко.

— Плющ, — он приподнял шляпу.

— Да нет, — догадалась женщина. — Муравленко — это город. На Ямале. Мы здесь пансионат построили. Элита меня зовут. Можно Эля.

— Константин Дмитриевич. Возможно — Костя.

Пригласить её в дом, предложить кофе? Да ну… Ему не хотелось, чтоб о нём составили впечатление по чужим предметам, но и упускать такую улыбку…

— А что, может быть, вы сможете выпить немного вина? — от смущения громоздко спросил Плющ.

— Смогу, — лаконично ответила Элита.

— Тогда сделаем так: вы идите к морю, а я сбегаю в магазин и догоню.

— Хорошо. Только не бегайте, идите спокойно.

— Ах, да… Вы какое вино предпочитаете?

— Полусладкое, — улыбнулась Элита и медленно пошла к морю.

«Вот это замазка, — досадовал Плющ. — Полусладкое. Как это можно пить? Хотя, ладно. Девица, как-никак».

— Дай мне, Рональд, помимо как всегда, бутылку полусладкого. Что у нас есть?

Рональд справа налево прочитал полку.

— Вот. Изабелла. Эксперимент, Константин Дмитриевич?

Плющ махнул рукой:

— Хуже. Да, и упаковку этого фарша… крабовых палочек. Только из морозильника.

— А штопор есть? — поинтересовался Рональд. — А то возьмите, две гривны.

Плющ повертел изделие из толстой проволоки.

— Одноразовый, — проворчал он, — тогда, для полного счастья, пару одноразовых стаканчиков.

«Оно тебе надо?» — удивлялся Плющ, спускаясь по дороге, но когда увидел её издали, на фоне моря, слегка освещённую печальным закатом, невольно ускорил шаг. «Значит надо».

С трудом откупорив бутылку, он оглядел погнувшийся штопор и забросил его в море.

— Зачем? — спросила Элита.

— Есть в Одессе такая примета: если забросишь штопор, значит, вернёшься и напьёшься обязательно.

— Вы алкоголик?

— Я — пьяница, — гордо сказал Плющ. — Как и все мастеровые.

— А кем вы работает… работали?

— Печник я, — грустно сказал Константин Дмитриевич, — и слесарь по дереву. Впрочем, — тут же раскололся он, — у меня будет выставка двадцать первого или двадцать третьего. В музее. Приходите.

Элита рассказала о своём городке — ему всего тридцать лет, но уже вполне европейский — денег много, нефтянка как-никак, впрочем, слово «нефтянка» ей не нравится, непочтительно как-то… Мэр у них деловой, часто привозит американцев и других культурных людей, из Москвы, приезжал даже Бисер Киров, говорят, был знаменит лет тридцать назад…

Плющ кивнул:

— Конечно, помню. Он, конечно, Кобзон, но не до такой степени…

А работает Элита главным инженером водозабора, что для её тридцати двух — она не скрывает своего возраста — совсем неплохо.

Полусладкое легло на коньяк не очень ладно, Плюща даже слегка повело, появилось неприятное ощущение в желудке. Элита говорила размеренно, перебирая мелкие камешки.

Плющ представил себе чёрные нефтяные озера, чахлые берёзки, высокий водяной забор, Кобзона в ковбойской шляпе. Он закашлялся.

— Простите… продолжайте…

Элита придержала его своей прощальной улыбкой. Личная жизнь пока не сложилась, но женщина должна сначала реализовать себя как личность, а уж потом…

Плющ оглядел себя со стороны: мысленно отошёл на несколько шагов и прищурился. Получается Гойя, Капричиос. Нет, так он вполне — белые штаны и замшевая курточка, фетровая шляпа, серебристая бородка под запавшим ртом. Вполне даже красив, но с точки зрения зарубежного кинорежиссёра Кустурицы.

Подступила тошнота.

— Извините, я на минутку…

Он забежал за невысокую дюну, поросшую голубой осокой, нагнулся и сунул в рот два пальца.

Стало легче, даже голова перестала кружиться. Утёрся, вытер пальцы песком.

Элита глянула в его покрасневшие глаза.

— Вы плакали… Уверяю вас, Константин, всё у вас будет хорошо, вы интересный мужчина…

«Вот дура», — с облегчением подумал Плющ.

Открытие выставки назначили на двадцать пятое октября. Холодно стало на дворе, деревья почти опустели, ледяной ветер заполонял освободившееся пространство.

Пришлось пойти на непомерные расходы: купить куртку, тёплую, но некрасивую, кугутскую, — за шестьдесят долларов.

Накануне вернисажа братья Лялюшкины привезли Плюща к себе в мастерскую. Работы были оформлены профессионально, аккуратно, и без души.

— Большое спасибо, — приподнял он шляпу.

— Это ещё что, — сказали братья Лялюшкины. — Мы вас раскрутим. Для начала издадим альбом. Мероприятие, правда, расходное, но для вас… А можно, вы нам подарите вот эту работу?.. и эту.

Плющ пожал плечами.

— Открытие в пять. Приезжайте, пожалуйста, к четырём, — попросил Лёня по телефону.

Он редко теперь приезжал на дачу.

— К четырём, так к четырём, — ответил Плющ. — Непременно. Большое спасибо.

Двадцать пятого с утра шёл дождь. Неприятно обвисли поля шляпы. Рональд на что-то обиделся: молча налил и скрылся в глубине магазина. Таксист запросил бешеную сумму.

Плющ шёл по Пушкинской и размышлял:

«Соберутся хари. Кто-то будет фальшиво радоваться, кто-то кукситься. Интересно, чего ты не хочешь больше — этих рож, или себя одним из них. Хотелось бы повидать Юрия Николаевича, ему уже за восемьдесят. Но подойдёт какой-нибудь Юхим Бамбалюк, хлопнет старика по плечу:

— Ну що, Юрко… Як ся маешь? Ю ол’райт?

А Юрий Николаевич не ответит — будет смотреть вдаль водянистыми глазами».