— Вот и всё, — сказала секретарь сельсовета. — Поздравляю.

— А печать? — напомнила Антонина Георгиевна.

— Никакой печати не нужно, — терпеливо, но с готовностью повысить голос внушала секретарь. — Подписи продавца и свидетелей удостоверяют документ. Так везде. — добавила она миролюбиво.

Антонина Георгиевна промокнула платочком лоб.

— Геннадий, — строго попросила она. — К апрелю, пожалуйста, освободите дом. Мы въедем…

— Не боись, бабка, — Генка глянул с печальной злостью. — К апрелю пропаду. Сгину.

— То есть, как это сгинешь! Сгины…пропадать не надо. У тебя же родня есть.

— Сгинет, сгинет, Георгиевна, — успокоил свидетель Андрей Егорович, колхозный бригадир, — куда он денется.

Жена бригадира, свидетель Волнухина, безмолвно прикрыла веки.

Антонина Георгиевна с сомнением разглядывала расписку. Листок из школьной тетрадки в клеточку. Филькина грамота. И всё же… «Я потом обрадуюсь, — успокоила она себя, — вот только выйду на свежий воздух».

— Пойдёмте, Антонина Георгиевна, стемнеет скоро. Дорога скользкая, — торопил Марселино.

Марселино молодец, спасибо ему великое. Антонина Георгиевна знала его ребенком, — соседи по лестничной площадке. Худенький мальчик с глазами больного телёнка. Думала даже, что еврейчик. А, оказалось, вывезли его младенцем из франкистской Испании. Советская власть дала ему образование, и теперь он солидный человек, главный инженер, отец семейства. Прослышал случайно, какая у Антонины Георгиевны забота, и предложил:

— Поедемте, у меня концы в Калининской области.

— Так ведь зима? — удивилась Антонина Григорьевна. — Что там увидишь…

— Весной поздно будет — убеждал Марселино. — Всё раскупят. Да и цены подскочат.

На следующий день принёс фотографию. Бревенчатая изба на фоне леса. Четыре окошка с наличниками по фасаду. Высокая трава. Белоголовые дети на переднем плане.

— Что это, Марселино?

— Это мои владения. Дом и шесть соток.

— Целых шесть! — восхитилась Антонина Георгиевна, — а дети?

— Дети соседские. Ну что, Антонина Георгиевна, едем? Купим вам точно такой. Может чуть поменьше.

— И речка будет?

— И речка. Приток Волги, а как же!

Антонина Георгиевна зажмурилась. Детство она провела в деревне, и как всякий городской человек была убеждена, что несколько соток одичавшей земли могут сделать чудеса, вернуть забытые представления о смысле и радости жизни, напомнить о корнях и истоках…

Она представила зелёные пупырчатые огурцы, холодящие ладонь, млеющие в парнике розовощёкие помидоры, стебли сельдерея, наливающиеся неоновым светом в сиреневых сумерках.

Внучки ползают по клубничным грядкам, слизывают на корню крупные ягоды, сверкающие после утреннего полива.

Надо только руки приложить хорошенько, а глаза — ничего, побоятся и перестанут.

Неизвестно, правда, как проявит себя зять в таких настоящих человеческих условиях, есть ли у него руки, а главное, захочет ли пахать… Ничего, можно напомнить, что у него растёт дочь, а для кого всё это, как не для неё. Так-то он ничего, не злой, по крайней мере, а жадный ли — не разобрать, вечно у них нет денег.

Татьяна, тоже, странная — не могла найти что-нибудь посущественней. Говорит — поэт. Хорошо, допустим. Но какой он поэт, если нигде не печатается, и в организации поэтической не состоит. Этак каждый назовёт себя поэтом или астрономом, пойди, проверь. А работает этот поэт и вовсе — художником. От слова «худо» — рисует в какой-то конторе стенгазеты, да лозунги пишет: «Слава КПСС!», а сам советскую власть ругает.

Указала ему как-то на это, а он смеётся: «Я, говорит, лозунги пишу за деньги, это, может и нехорошо, зато власть ругаю — бескорыстно, а это лучше, чем наоборот. И потом — «Слава КПСС!» — это просто наша всеобщая фамилия».

— Ну, спасибо вам, Андрей Егорович, — сказала Антонина Георгиевна у машины, и протянула руку. — И вам, Антонина Павловна. И тебе, Гена. Будь счастлив.

— Постой, бабка, — откликнулся Генка, — а магарыч?

— Какой тебе ещё магарыч! — звонко ответила Антонина Георгиевна, — шестьсот пятьдесят рублей забрал. Я, между прочим, два года копила. С пенсии.

Она посмотрела на бригадира Андрея, ожидая поддержки.

— Тут я, Георгиевна, Генке не указ, — глядя в снег, сказал Андрей Егорыч. — Его дело. А только по-людски надо.

Антонина Георгиевна растеряно глянула на жену бригадира. Та медленно опустила веки.

«Ну вас к чёрту! — в сердцах подумала Антонина Георгиевна, — мало я вам колбасы навезла. Сервелата дефицитного…»

Марселино сунул Генке пять рублей и едва ли не втолкнул в машину Антонину Георгиевну.

— Всё, мужики, пока. До апреля.

Машина тронулась, Марселино включил отопление.

— Ну, всё, — вздохнула Антонина Георгиевна, — можно выращивать рассаду.

Но должной радости не случилось. Тревожно было на душе. Она раскрыла сумку и вынула расписку. И эта дрянь стоит шестьсот пятьдесят рублей… Антонина Георгиевна пробежала по тексту. Господи!.. Сагарсасу Марселино Диего Армандо Мерино… Простое имя «Марселино», почти русское, распахнулось вдруг павлиньим хвостом, зловещим и нелепым, среди заснеженных лесов.

— Марселино, выключи, пожалуйста, печку. Что-то жарко.

Антонина Георгиевна сбросила с головы платок. Да что ж это за документ такой получается…Иностранец в полный рост в глубине Калининской области — свидетель! Опера «Кармен». У любви, как у пташки крылья, прости Господи!.. А если районное начальство потребует эту расписку — пиши пропало. Затаскают. Посадить — не посадят, не то время, но сделку признают недействительной. И ещё сельсоветчице попадёт. Вот тебе и Марселино! И ещё: свидетель — Волнухина Антонина Павловна. Тут Антонина, и там Антонина. Похоже на подтасовку или путаницу. Не может быть веры такой бумажке…

— Антонина Георгиевна, если хотите, сделаем крюк, километров двенадцать, посмотрите на дом хоть издали, с реки… Лёд крепкий, проедем спокойно.

— Не надо, Марсик, — вздохнула Антонина Георгиевна. — Что теперь изменишь.… Будь что будет.

За Кимрами в щели автобуса просочилась гарь, химическая, резиновая, пассажиры достали носовые платки и отвернулись в разные стороны, как будто обиделись друг на друга. Тлела городская свалка.

Карл уткнулся в окно и сквозь марево разглядывал жёлтые и голубые волны дыма, пёрышки пламени, прорывающиеся кое-где, и беспорядочную свору обеспокоенных чаек.

С чайками у Карла связано одно из первых разочарований. В детстве, пробираясь на трамвае сквозь колхозные поля, к дальнему таинственному пляжу, где предполагались пугающие синие глубины, коричневые скалы с гулкими пещерами, парящие и реющие альбатросы и небольшие белые, хохочущие от восторга чайки, Карл увидел их, — и альбатросов, и белых, — на чёрной пашне. В развалку, по-вороньи, они переваливались на глыбах чернозёма, рылись в разбросанном навозе, выклёвывали из коричневой жижи червяков цвета морской волны.