— Лёня, а что у тебя в сарайчике?

— Да так, всякое. Сейчас некогда, ключ в кухне на гвоздике. Одиннадцатый час. Вы, кажется, хотели на Староконный? Там, примерно, до двух.

— Подожди, только бабки возьму.

— Выкиньте на Соборной, — сказал Лёня таксисту, — а товарища — на Староконный.

— Пац, ты умница, — обрадовался Плющ, — по Староконному надо ходить в одиночестве.

Во времена Плюща Староконный рынок представлял собой небольшой базар с железными стойками, с обычным набором продовольствия: куры со связанными ногами прикрывали плёнкой утомлённые глаза, среди сельдерея мерцала муаровая скумбрия.

По периметру базара на прилавках и прямо на булыжнике простирались ряды блошиного рынка. Там было всё. Поговаривали, что можно сторговать по сходной цене атомную бомбу.

Не доезжая до рынка несколько кварталов, Плющ оторопел: на прилежащих улицах, вдоль и поперёк, по тротуарам была разложена старинная рухлядь. «Где они всё это прятали», — удивился он. Рассчитался с таксистом — сорок гривен, ничего себе, — одёрнул своё нетерпение — это было азартней рыбалки, и решил ходить медленно и последовательно.

Значит, так: нужны советские часы на ходу, механические, и какая-нибудь сверхидея — кайфик, которого ещё не было. Неожиданно пришло в голову, что это должен быть мастихин художника Нилуса. А что, вполне реально — когда Нилус в двадцатом году сбежал с белогвардейцами… или не сбежал? Вот таки беспамятство… В любом случае, краснофлотцы разграбили мастерскую на Княжеской, где, между прочим, Бунин писал свои «Окаянные дни», и потомки того краснофлотца вполне могли сохранить маленькую интересную хреновинку с деревянной ручкой.

Плющ вглядывался в лица продавцов, но все они вполне могли быть потомками краснофлотца.

Вскоре он понял, что нет в этом изобилии разнообразия. Предметы повторялись, весь ассортимент мог поместиться на пятидесяти метрах тротуара. Добавился мусор восьмидесятых годов и девяностых, сигареты «Прима», «Аврора», современная косметика «Ланком» и «Этуаль» в мятых коробочках, китайская бижутерия.

Попалась, впрочем, серебряная ложка — модерн, и Плющ с удовольствием отсчитал восемь гривен, хотя, если поторговаться, можно было взять и за шесть. Умение торговаться здесь ценилось, и даже было необходимой частью ритуала, у Плюща когда-то здорово получалось, но сейчас он решил, что стыдно — не те времена, не те деньги, да и кураж куда-то подевался.

Очень скоро ему надоело объяснять, что такое «мастихин», дядьки тупо соображали, а весёлые тётки легко отмахивались:

— Были, рыбонька. Только что разобрали. Приходи завтра, с утра пораньше. Молодой человек, а вам не нужен диплом Политеха? Свеженький.

В конце концов, он нашёл приличный шпатель. Французский, видимо, тоже модерн. Заплатил четыре гривны и решил: это будет шпатель художника Головкова — грунтовал же он холсты…

Часов Плющ так и не нашёл: попался один «Полёт», но электронный, и без батарейки. «Ну что, сваливаю, — решил он. — И пока я не уехал в Лёнины свояси, можно походить по городу, а то и съездить на «наше место», к пещере, где пропивали когда-то аттестат зрелости».

Он проехал немного в трамвае, спустился по Ольгиевской, где жил когда-то Карлик. Прямо возле Карловых окон кавказцы торговали шаурмой и пивом, в самой же квартире образовалось интернет-кафе.

Плющ сел под тентом, взял бутылку кислого «Роганя» и неприязненно смотрел на пластиковые рамы. Да хрен с ними, что теперь поделаешь… «Чем понапрасну память искушать…» — сказал какой-то поэт, — лучше сходить в Государственный художественный музей. Там, между прочим, в постоянной экспозиции работа Плюща, Константина Дмитриевича, автопортрет. Хорошо бы проверить, как он смотрится сейчас, через пятнадцать лет. Тогда Плющ был дорогим гостем, без приглашения заходил в кабинет директора, даже обсуждали новые поступления.

— У вас пенсионное с собой? — ласково спросила кассирша.

Плющ смутился.

— Да нет, я приезжий. Иностранец. Дайте обыкновенный, взрослый.

Он направился было к лестнице, ведущей в залы современного искусства, но кассирша окликнула:

— Начало осмотра — направо.

— Да мне на второй этаж…

— Что вы, молодой человек. Второй этаж на ремонте, вот уже лет десять, а когда всё это кончится — неизвестно. Лучше посмотрите настоящие картины.

— Спасибо, женщина.

«И точно ведь как сказала. Настоящие», — удивился Плющ.

Настроение было испорчено, он пробежал залы, на ходу поглядывая на картины. Выученные наизусть, они воспринимались уже как репродукции, задержался возле Саврасова, постоял немного возле «Пасечника» Светославского, на Костанди даже не глянул, поцокал языком возле Головкова…

Вышел из музея, оглянулся на дворец графа Потоцкого, как на храм, разве что не перекрестился, поймал частника и вышел на Французском бульваре возле санатория им. Чкалова. С отвращением одолел деревянную лестницу с плохо рассчитанным шагом, огляделся на невысоком обрыве.

Здесь он не был почти полвека, с тех самых пор. Ракушечные скалы взорваны, пляж засыпан синим галечником, получилось тупо, как в Крыму. Надо пойти налево, перелезть через завал, туда, где виднеется невесть откуда взявшийся пирс.

Пещеру он нашёл быстро. Приделаны к входу зелёные железные дверки с висячим замком, перед дверкой вкопан металлический прилавок, под ним на боку лежал обгоревший мангал.

«Одно утешение, — подумал Плющ, — что они здесь шашлыки хавают, а не салат оливье. Преемственность поколений, можно сказать. А в пещере у них, наверное, кладовка. Ну что, не самое похабное решение…»

У пирса раздавались голоса, плоский смех поскакивал, как камешек по воде. Небольшая стайка завсегдатаев, совершенно голых, закусывала под стеночкой. Плющ насчитал трёх девиц и двух парней. На одной из голых девиц было распахнутое пальто из зелёного букле.

— Мы так не договаривались, — сказал Плющ и пошёл карабкаться по тропинке.

Накрапывал дождь, болела спина.

— Детские расстояния уже не по силам, — огорчался Константин Дмитриевич, добираясь на такси до вокзала. — До Люстдорфа на тачке — разоришься, даже до открытия выставки не дотянешь.

Долго сидел на крытой остановке, приделанной к ларьку, трамвая не было, а дождь шёл настоящий, осенний. От нечего делать купил пачку дорогих сигарет.

— Всё. Я больше не паломник, — Плющ включил обогреватель, поставил возле кровати и натянул на себя одеяло. Для полного успокоения не хватало сигареты.

— Покурю в спальне, ничего страшного, — решил он. — Один раз можно. Потом сильно проветрю.

Он собирался съездить на Бугаз, и в Сычавку, и на Хаджибеевский лиман, но после прогулки к пещере окончательно уверился, что нет таких мест на земле, а может быть, никогда и не было.

— А мы и так можем, по воображению, — решил он и погасил сигарету, — не дай Бог, заснёшь ненароком и спалишь чужое пространство.

В гирле Днестровского лимана посёлок Затока, порт Бугаз. Батя Костика капитан порта — два крана, землечерпалка да баржа, — разрешал пацанам пожить в его отсутствие — чего пустовать хате. А хлопчики пусть побалуются — бычков потягают, картинки свои помалюют. Если, конечно, хату не спалят. Одному из них, Карлику, в армию через месяц. Нехай погуляют хлопцы, ничего.

Рылись по утрам в заросшей грядке, выпутывали из повилики помидоры. Брали у маячника тузик, выгребали на лиман, пытались поймать незнакомую речную рыбу — подлещика, рыбца, окуня. Получалось слабо.

Карлик грёб, Кока капитанствовал, а Костик посмеивался. Иногда устраивали бунт на корабле — сбрасывали друг друга с лодки, барахтались, легко подтягиваясь, вваливались обратно.

Для пропитания за час налавливали сотню бычков, нажаривали сковородку, остальных вялили на леске между акациями. Карлик потом возьмёт с собой в армию несколько низок, будет угощать в поезде прижимистых хохлов, в обмен на сало и самогон.