Однажды Коке вздумалось пописать с натуры рассвет над морем. Рассвет, конечно, проспали, сердитый Кока щурился на солнечные зайчики, двигал этюдник вслед за тенью.

Костик с Карликом от нечего делать пошли купаться. Забыли, что по утрам сильное лиманское течение, полезли в воду прямо здесь, у гирла, нет, чтобы отойти на сотню метров.

Море налито до краёв, с горкой, хотелось отпить немного, чтобы не расплескать. Белый песок ямой уходил в море, а метров через двадцать — уже по колено. И так всё дальше, несколько раз.

Наконец, поплыли, Карлик — кролем, Костик — по-собачьи. Оглянулись на берег. Берег был далеко, метров, наверное, пятьсот. Пионерлагерь на берегу плавно уходил назад и вправо, выплыли незнакомые строения. Их уносило прямо в Турцию, не меньше. Впереди по курсу приближались палки ставников. Костик, запыхавшись, крикнул:

— Карла, держи на ставники!

Это был выход. Уцепившись за жерди, перетерпеть несколько часов. Течение должно скоро затихнуть. Или кто заметит. А уж вечером — точно придут рыбаки. Могут и по шее надавать.

А холодно, зараза. Карлик подплыл:

— Ложись на спину, Плющик. Отдышись. Я поддержу немного.

— Ножки, падла, коротенькие…

— Молчи, не сбивай дыхалку!

Ставники прошли мимо, но медленно. Течение поутихло.

— Нет, ты понял? — показал на берег Карлик. — Давай потихоньку.

Поддерживая друг друга, они поплыли к берегу. Карлик время от времени подпрыгивал повыше, смотрел по створу на берегу. Течение ушло, берег медленно приближался.

Большим пальцем ноги Карлик зацепил твердый песок. Рванул вперёд и через несколько гребков стоял уже на цыпочках.

— Давай, Костик, давай…

Костик держался за плечи Карлика, они долго переводили дыхание и улыбались.

— Ещё, падла, напор, — и враг бежит! — крикнул Плющик и первым ринулся к берегу.

Дно пропадало несколько раз и появлялось снова, ребята поняли, что отделались лёгким испугом.

Под высоким солнцем с полчаса они возвращались по горячему песку и никак не могли согреться.

— Где вы пропадали, сволочи, — сердился Кока. — Я уже два этюда запорол…

Подальше, в сторону Бессарабии были среди песков микроскопические озёра, недалеко от береговой линии, озёра эти были глубокие, метров восемь, а то и десять, и сообщались они, видимо, с морем: из дырки диаметром с бочку можно было выловить настоящую камбалу, килограмма на два.

В конце посёлка, прямо на берегу, маленький ресторанчик, непостижимый в советской стране. Можно было на веранде долго пить две бутылки белого шабского вина, и смотреть, как висит над морем розовая виноградина луны. И никто тебя не прогонит. Или наблюдать, как мимо на велосипеде проезжает соседка с годовалым ребёнком на раме. Она была совершенна, и муж её, капитан сухогруза, был в каботажном плавании…

— Не смотри на капитаншу, Карла, муж капитанши на днях придёт из рейса, ноги повыдёргивает…

Плющ открыл глаза, накинул куртку. В кухне зажёг газовую горелку и выпил водки. Дождь за окном не прекращался.

Этим туризмом можно заниматься и в Кимрах. Или нет? Там это было бы с тоской, а здесь… Тоже с тоской, но иначе. Речь сейчас не о месте, а о времени.

Водка кончается. Если дождь завтра не уймётся, это всё, осень, и надо сканывать в город. Только не понятно, к кому. В гостиницу — никаких денег не хватит.

— Не хватает бабок помереть на родине, — усмехнулся Плющ и закашлялся.

К северу от Одессы, километрах в тридцати — деревня Сычавка. Теперь там аммиачный завод, градообразующее предприятие.

От автобуса через высокую полынь около километра до обрыва. По петляющей белой дорожке вниз, в довольно широкую бухту между двумя мысами. Костику двадцать лет, он работает с лучшим художником Одессы, Юрием Николаевичем. Только что они закончили мозаику в кондитерском магазине «Золотой ключик». Предполагалось, что в Сычавке Юрий Николаевич будет писать, а Костик — учиться.

Художник — монументалист Юрий Николаевич не признавал маленьких размеров — пачки метровых холстов на подрамниках волокли они на спине от автобуса. И большой этюдник на дюралевых ножках, и маленький этюдник Костика, подаренный учителем.

Серое горбатое море, синий мыс, чёрный рыбацкий баркас.

— Завтра, Костик, будем писать тебя. Во весь рост.

Коричневый Плющ в серых плавках на белом солнцепёке, с оранжевой дыней на ладони. Короткая тень под ногами, пот стекает из-под чёрной чёлочки, заливает глаза.

— Дядя Юра, может быть я не хохол, а китаец?

— А почему не японец? — не отрываясь от холста отвечает дядя Юра, недовольный, что его отвлекают.

— Не. Японцы рычат отрывисто, жилы рвут. А у меня «мяу» хорошо получается.

Жили в палатке, ели мало, экономили. Подрастающий Плющ был всё время голоден.

Крупная жёлтая слива пляшет на волне прибоя. Откуда её принесло — Карлик бы напридумал с три короба, включая пиратов. Но это дар моря, и его надо немедленно схавать. У Костика свело челюсть. Он огляделся — дядя Юра смотрит, неудобно. С независимым видом зашёл в воду, подобрал сливу и, как бы играя, бросил подальше. Подплыл по-собачьи, и, спиной к берегу, съел, смущённо улыбаясь. Слива оказалась невкусная, водянистая.

Поработав часа три, Юрий Николаевич ложился на песок, подложив руки под голову, смотрел в облака. Костик в сторонке торопливо, как обедают преданные денщики, писал этюд. Юрий Николаевич встряхивался, шёл купаться, подходил, мокрый, садился рядом на корточки, давал советы. Иногда пальцем размазывал линию горизонта.

Уезжали поспешно — третий день моросило. Вырыли в песке яму, обмотали холсты целлофаном и мешковиной и зарыли. Сверху положили приметный камень. Через несколько дней Юрий Николаевич пригонит машину, увезёт.

Жёлтая приморская собака пробежала трусцой через бухту. Обнюхала место, где недавно стояла палатка, подошла к камню и задрала заднюю лапу…

— Не. Это я уже придумываю. Надо спать.

Наутро сияло солнце, хрустальный флакончик разбрасывал по стене стаю зайчиков.

— Здравствуй, Рональд! — с некоторой торжественностью сказал Плющ.

Рональд охотно откликнулся:

— Живём, Константин Дмитриевич. По новой бабье лето.

Тропинка к морю обсохла быстро, и к полудню по ней тянулась цепочка отдыхающих — солнце коротко в октябре, часам к трём оно уже за обрывом, а в тени всё-таки прохладно.

В нескольких метрах от воды в шезлонге под цветным зонтом сидела старуха в цветастой блузе и соломенной шляпке. Она была похожа на старинного шарманщика. У ног её копошилась, как обезьянка, худая девочка, собирала плоские камешки.

Старуха священнодействовала. К ней подсаживались, по одному, отдыхающие, что-то тихо сообщали о себе, старуха колонковой кисточкой возилась в маленькой палитре, что-то на камешке изображала, приговаривала.

Пациент левой рукой забрасывал камешек в море, расплачивался и отползал. Следующий…

Что-то знакомое было в жестах старухи.

— Бабушка! — позвал Плющ.

Старуха оглянулась. Конечно же, это была она — ясновидящая Стелла, Степанида, Стеша.

— Костик, голубчик! — обрадовалась Степанида.

Плющ подошёл, сел рядом:

— Ты жива ещё, моя старушка?

— Куда ж я денусь. Видишь, даже при деле. Ты же знаешь, для настоящего художника всегда найдётся пара подходящих камней. Для полного счастья.

— Да ты философом заделалась!

— Заделаешься с вами.

Она покосилась на безмолвно сидящую очередь.

— Дорогу уже оправдала. Завтра начну зарабатывать на жизнь.

Плющ кивнул на девочку:

— А обезьянка откуда?

— А… Это хозяйская дочка. Представляешь, в первый же день у меня мобильник украла. Вот теперь… курирую.

— А ты всё худеешь, Степанида. Модничаешь?

— Куда там… Хвораю. Никак не поправлюсь. А ты, ты всё-таки выбрался домой — молодец какой.

— Домой… — проворчал Плющ. — У меня, между прочим, выставка здесь будет. Двадцатого. Или двадцать второго. Следите за рекламой. В музее Западного и Восточного…