Последний каштан сорвался с высоты, стукнул по шляпе и крутнулся возле ног. Плющ остановился.
«Пусть это будет моя «Эврика». Не пойду. Всё это суета сует и всякая херня».
Он поднялся по Греческой, свернул на Преображенскую и пошёл по направлению к Привозу. Если там взять тачку — дешевле будет.
На углу Тираспольской он автоматически глянул вправо — здесь когда-то была винарка.
Над подвалом красным по белому написано:
«Огни притона. Винный бар».
«Бог не фраер», — обрадовался Плющ, снял шляпу и стряхнул с неё воду.
Почти всё, как было когда-то, только лучше, цивилизованнее. Теперь не толпились у стойки, не глотали торопливо — появились деревянные столики, пепельницы стояли на них.
На какой-то панельной приступке сидели, правда, двое бомжей, утопили головы в плечи, пестрели вязаными шапочками.
— Как тебя зовут? — спросил Плющ девушку за стойкой.
— Вика, а что?
— Ничего. Классно у тебя, Вика.
Он взял сто граммов коньяка, бутерброд с салом, и — сто лет не виделись — биточек из хамсы. И за всё это — около семи гривен. Чудеса.
Два столика пустовали, за третьим сидели двое мужчин и две женщины, все пожилые, со следами полинявшей интеллигентности на лицах. Разговаривали они возбуждённо, что-то об аэродинамике и портовых сооружениях.
— Вика, — спросил Плющ, когда хозяйка меняла пепельницу, — а что они пьют?
— А всё, — сказала Вика. — Вам принести что-нибудь?
— Ещё соточку, с лимоном. И, пожалуйста, на тот столик — бутылку креплёного и сухого.
— Прямо кино, — улыбнулась Вика.
Она принесла вино, кивнула в сторону Плюща. Компания глянула, приутихла, с достоинством приподняла стаканы. Плющ улыбнулся.
Очень скоро все сидели за одним столом, потом придвинули ещё один, подошли новые люди.
Плющ время от времени подзывал Вику, швырял деньги — ему было хорошо.
Им искренне восхищались, говорили, что он настоящий, что давно таких не видели. Кто-то пытался читать Пастернака, взывал к духовности, но его быстро заткнули.
Появилась Прекрасная Дама, ростом под два метра, с огромной грудью.
— Балдеть! — кричал Плющ и тыкался головой в её живот. — Я таких буферов с детства не видел!
Дама хохотала и рассказывала, что муж её — представляешь? — вчера ушёл в рейс, и сын её — представляешь? — ушёл вместе с отцом.
Двое бомжей безучастно покачивались на приступке.
Проснулся Плющ на деревянном топчане, в коридорчике между залом и кладовкой. Завизжала и стукнула дверь, дохнуло прохладой — это Вика пришла на работу.
— Вы как, дядя Котя? — она присела на край топчана.
— Ещё не знаю, — закашлялся Плющ. — Ты, Вика, извини.
— Что вы, дядя Котя! Вы мне план сделали за три дня, и рекламу — все от вас без ума. Опохмелить? За счёт заведения…
Плющ кое-как умылся в тесном туалете, пригладил волосы и сел за столик. Что мы имеем? Лёгкое головокружение, ломоту в костях, одиннадцать непринятых вызовов в мобильном телефоне. Бедный Лёня. Надо будет как-нибудь хорошо извиниться. Что ещё… Четыре гривны, и это от сотни. Не слабо. Денег нет вообще, только сто долларов в сумке, на отход. Да и пора — делать здесь нечего. А пока — придётся добираться на трамвае. Где взять силы…
— Сколько времени, Вика?
— Без двадцати одиннадцать.
Музей, кажется, с одиннадцати. Надо посетить. Инкогнито. Там, наверное, никого нет.
Там действительно никого не было. Ну что, всё нормально. Небольшой отдельный зал, хороший свет. Стрелка-указатель:
Константин Плющ. Возвращение.
— Проходите, пожалуйста, — пригласила служительница, — это бесплатно. Известный художник. Наш, одессит. Живёт за рубежом.
— Большое спасибо.
На столике — книга отзывов с привязанным карандашом. О, и запись есть. Одна, правда, да не мудрено — пьянка, наверное, была знатная. Плющ усмехнулся: пьянка, вспомнил он, действительно была знатная.
«Костик, — написано было нервным почерком, — рада, что ты здесь. Вот уж не чаяла увидеться. Почему тебя нет? Позвони мне. Твоя Г.М.» — и чётко выведенный номер телефона.
Если женщина открыто оставляет свой номер, значит, бояться в этой жизни ей уже нечего. Кто такая Г.М.?
Плющ начал перебирать варианты инициалов, но соображалось плохо. Могла бы написать открыто. Что за манера…
С трудом, почти на ощупь, он добрался до трамвая, пытался заплатить, но кондуктор махнула рукой, оглядывалась потом несколько раз.
Переулок, ведущий к даче, затопило совсем. Плющ не стал скакать по камешкам, шёл, не разбирая дороги, держался рукой за шершавый ракушечник стены.
Дверь за собой запирать не стал, сел на табуретку и пытался вспомнить, что нужно сделать… Ага, позвонить Лёне.
Задушевный голос сообщил, что у него недостаточно средств… Как будто он сам не знает. Отыскал карандаш и на обороте голубого билета в Художественный музей написал телефон Снежаны.
Включил обогреватель, забросал одеяло куртками и залез в постель. Его знобило. Он пытался уснуть, но озноб встряхивал его и заставлял думать. Плющ понимал, что думать нельзя никоим образом, от этого может стошнить.
Наконец, трясти стало меньше, кто-то склонился над ним. Это была Г.М. Он пытался разглядеть её как следует, но как только сосредотачивался на фокусе, Г.М. распадалась: слева над ним склонялась Г., справа — М., а посередине зияла дыра…
Глава восьмая
1
Константин Плющ умер в середине ноября.
Жёлтая глина на сельском кладбище под Кимрами была усеяна белыми камешками, на неё, и на чёрные деревья, и на чёрные фигуры падал белый снег. Плотная толпа стояла у могилы.
Карл пробрался вплотную. Окружённый цветами, Плющик выглядел строгим классным руководителем на празднике последнего звонка.
Шелестели по толпе лёгкие пошлости: «мухи не обидел…», «как он всем помогал…», «у нас художника ценят только после смерти…»
Карл пожал локоть Снежаны и выпутался из толпы.
У кладбищенской ограды заплаканный Лелеев одной рукой держал бородатого человека за грудки, а вторую, с тяжёлым кулаком на конце, оттягивал вниз и назад.
— Кончай, князь, — бормотал бородатый. — Ну что ты устраиваешь!..
— Какой, в жопу, князь! — взревел Лелеев. — Я сраный разночинец!
По белому небу летали в разные стороны тёмные снежинки. Небо было такое белое, какое бывает только в стихах.
— Карл Борисович, — окликнули сзади, — подождите.
Зелёный Дедушка ускорил шаг и оказался рядом.
— А вы разве знали Костика? — удивился Карл. — Хотя… наверное, по шахматному клубу?
— Да нет, не по клубу, — улыбнулся Дедушка. — Я с ним в шашки играл. В Чапаева. Давно, правда. Ну что, посоветуемся? Помянем?
Карл затаился в ожидании магической фляги.
— Нет, — сказал Дедушка. — Пойдём в магазин. Что он предпочитал, водку?
Карл огорчился и поплёлся за Дедушкой, как пацан. Вот так всегда — представишь себе что-нибудь чудесное, и всё: на жизненные ситуации влиять уже не можешь, даже на самые пустяковые.
Дедушка шёл быстро, и Карл запыхался.
Как трудно и неприятно быть вторым. Первым — не надо. Не по характеру, да и не по душе. Можно быть пятым, одиннадцатым, сотым. В толпе — пожалуйста, там ты один. Но вторым, ведомым — увольте…
— И долго, Дедушка, мне прикрывать тылы?
Дедушка сбавил шаг и хмыкнул:
— Обыкновенная гордыня. Вульгарис, — он покосился на Карла, — а вы думали, свобода?
— Я думаю, свобода, — упрямо ответил Карл.
Дедушка огляделся:
— Вот что. У магазина как раз автобусная остановка. До Кимр. Поедем ко мне.
Чёрная жижа из-под колёс губила свежий снег по обочинам. Все десять километров автобус ревел, буксовал, исходил серым дымом, катился юзом.
Дедушка ловко выпрыгнул из автобуса и подал Карлу руку, как даме.
— Добить меня хотите? — кисло улыбнулся Карл.
