На заваленном ящиками, трубами, металлическими листами заводском дворе растет ель. Несколько раз администрация собиралась ее срубить. Ребята из литейного расчистили возле дерева участок и соорудили металлическую ограду. Как возле дорогой могилы… Когда попадаешь на заводской двор, легкие наполняются дымом, а ель растет! Макушка ее покачивается у самого окна лаборатории ОТК.

Филиппу нравилось смотреть на эту макушку. Она так четко выделяется на серой заводской стене… Если повернуть голову, виден затылок Кудинова. Он сидит спиной к Филиппу и что-то делает. Филиппу захотелось подойти к Кудинову и погладить седеющие, небрежно расчесанные волосы. Сентиментальность. Как мы, мужчины, боимся показаться мягкими, добрыми! Все напускное, грубое… Ерунда! Вот возьму и поглажу. Глупо?! Ну и пусть!

— Ты это что?! — вздрогнул Кудинов.

— Так… Знаете, Кудинов, я слыхал о специальном эликсире. Волосы становятся мягкими, — произнес Филипп.

— Иди ты… Своей милахе отдай эликсир, — буркнул Кудинов. Но вдруг смутился и пристально посмотрел на Филиппа. В его глазах таилась жалость. Он, Кудинов, жалел Филиппа! Как тогда, при встрече на лестничной площадке. Еще Кудинов тащил осциллограф. Он принял ПОА, который не хотел принять Филипп. Это было чуть ли не тысячу лет назад…

— Ну что, написал заново?

— Нет, Кудинов… И не буду! Так отдам.

Филипп отошел к столу, на котором лежало его заявление с резолюцией Терновского…

А началось это с утра. Филипп не мог попасть на завод без пропуска. Было очень неприятно звонить Терновскому, просить разрешения… Придя в лабораторию, Филипп подал заявление: «В связи с несогласием с постановкой работы в отделе техконтроля прошу меня уволить». Терновский снял очки. Он впервые сталкивался с подобной формулировкой. Филипп стоял к нему спиной. Из окна кабинета видна ограда с могучей елью и заваленный двор…

Вчерашний вечер он провел с Ниной. С девяти до одиннадцати. Два часа… Они сидели в «лягушатнике» и ели мороженое. Земляничное, брусничное и крем-брюле. Три разноцветных колобка… Изумрудные полированные стены и зеленоватая лампа отбрасывали мягкий свет. Нина выглядела очень утомленной.

«Ты во многом прав, Филипп, а многое — просто следствие мальчишества… В мои годы пора проводить время с человеком, поступки которого можно объяснить всем, чем угодно, только не мальчишеством…» Она сказала что-то в этом роде. Это точно. Он ее спросил: «Тебе плохо со мной?!» Она не ответила. Почему она считает, что все его неприятности — следствие мальчишества? «Не все, а многие, — пояснила Нина. — Может быть, это хорошо, не знаю… Во всяком случае, искренне…»

В одиннадцать они расстались. Филипп пришел домой и написал заявление. То, что читал Терновский. Уже прочел. Филипп чувствует, как спину ощупывает взгляд Терновского. Он не оборачивается и ждет… Через несколько секунд послышался шорох пера о бумагу. С паузами. С обдумыванием…

— Вот моя резолюция, — произнес Терновский. — Передайте директору.

Филипп обернулся и взял заявление. Синие аккуратные буквы составляют слова, под ними длинная подпись с завитушками: «Терновский».

«…т. Круглый проявил себя безответственным контрольным мастером и систематически нарушал трудовую дисциплину…»

— Что значит «систематически»?

— Вам объяснит директор… Кстати, ваш заводской пропуск у него. Всего доброго!

Когда Филипп взялся за ручку двери, Терновский сказал:

— Советую вам переписать заявление «по собственному желанию». Пока не поздно!

Филипп, не отвечая, вышел.

Все это произошло утром. А сейчас он сидит в отделе. Ему так не хочется идти к директору. Но ничего не поделаешь, надо! Без этого не обойтись. Чудак Кудинов, решил, что он перепишет заявление… А почему и не переписать? Чего он добьется этим? Какой-нибудь буквы в трудовую книжку? «Уволен по букве „Г“! Говорят, эта буква самая опасная…»

— Скажите, директор приехал? — спросил Филипп по телефону.

— Да. У себя, — ответила Гена Казимировна.

Надо идти. Нет, не перепишу. Отдам так, как есть… Филипп встал.

— Переписывай здесь, не стесняйся. Все мы человеки. — В голосе Кудинова не было ни злорадства, ни жалости. Просто деловой совет.

«Решил, что я перепишу втихаря, заячья душа ты, Кудинов», — подумал Филипп, но ничего не ответил…

Он не стал проходить через цех. Можно встретить Шанцова. Лучше пройти двором. Спокойней…

«Эх, унести бы тебя с этого двора куда-нибудь в лес, за город, а? Срубят тебя здесь или отравят». Ель стояла неподвижно. Окруженная с четырех сторон заводскими стенами, она никогда не знала ветра. На ограде висел замызганный ватник. Филипп снял его и положил на ящик с металлической стружкой.

…Гена Казимировна складывала в серую папку бумаги. Сейчас она отнесет папку в кабинет. На подпись. Филипп протянул заявление. Секретарша пробежала по строчкам быстрым взглядом и посмотрела на Филиппа. Тот кивнул и улыбнулся. Гена Казимировна положила заявление поверх папки и скрылась в кабинете.

Филипп присел. Кошки нигде не видно. Той самой, рыжей, директорской. Кис, кис… Никаких признаков! Вероятно, она в кабинете…

Из кабинета появился начальник снабжения Липкин. Вместо ожидаемой Гены Казимировны. Его толстые щеки негодующе вздрагивали. Чувствовалось, что Липкину надо с кем-то поделиться. Немедленно. Иначе он просто лопнет.

— Как вам это нравится? — обратился он к Филиппу, единственной живой душе в канцелярии. — Нет, они хотят, чтобы я умер! Да, да, не смейтесь… Порядочные люди так бы и сказали: «Борис Лазаревич, умрите!» Это благородно! Нет, они мне говорят: «Борис Лазаревич, нужны кремниевые фотодиоды!» А где их достать? Когда фотодиоды выпускает один-единственный завод. Я, конечно, знаю, где их достать, но почему они уверены, что я это знаю?

— Но это должно вам льстить, — произнес Филипп, врываясь в паузу.

— Молодой человек, на этом заводе мне льстит только одно: быть на бюллетене, — объявил Липкин и вышел из канцелярии.

Гена Казимировна сообщила, чтобы Филипп ждал. У директора начальник цеха. Филипп хотел спросить, какого цеха, но не успел: секретарша вышла в коридор.

Сколько времени кануло с тех пор, как он впервые сидел в этой канцелярии? Месяц, год, столетие?.. Дело не во времени. Говорят, опыт приходит с годами. Возможно. Но иногда он приходит сразу.

Дверь кабинета скрипнула, и на пороге появился Шанцов. Значит, в кабинете был он, начальник сборочного цеха, высокий и грузный, в белом халате доктора, нет, мясника. Филипп отвернулся, делая вид, что не замечает Шанцова.

Тишина. Почему он не выходит из канцелярии?! Вот сейчас хлопнет дверь, и можно будет нормально сесть. Слышатся шаги. Они не удаляются, а приближаются к нему, к Филиппу…

Шанцов остановился совсем рядом. Где-то сверху слышится его лошадиное дыхание.

— Слушай, Филипп, я тебе вот что скажу, брат.

Филипп встал. Он хотел отойти, но Шанцов его удержал. Он дышит в лицо. Хочется отвернуться. И еще эта челюсть, огромная и тупая.

— Так вот, я сообщил директору обо всем. Правду сказал. О том, что я тебя сбил с костылей. И вообще… Ты уж прости.

Шанцов отпустил Филиппа. Остановившись в дверях, он негромко сказал:

— Эх, чурка… Ты думал, мне все равно, за кого прострелили легкое?! Если уж так получилось, что прострелили… Директор просил тебя зайти.

Филипп молчал. Постояв секунду, Шанцов вышел из канцелярии…

— Сколько у вас выговоров? — Корнев поднял голову от бумаг и улыбнулся.

— Два.

— Если дам третий, многовато… Тем более черт знает, что вы выкинете завтра.

— А завтра я не буду работать.

Корнев не расслышал. Может быть, не расслышал…

— Возьмите свой заводской пропуск. Вы свободны.

Пропуск лежит на столе. Тот самый, что Филипп бросил на конторку в проходной. Взять и уйти? Представляю выражение лица Терновского, когда он узнает, что Филипп остается в отделе… Нет! Только не в отделе.

— Я вам подал заявление.