Филипп взял логарифмическую линейку и передвинул движок.
— Изотоп — поток: сорок два.
Бумага заполнялась цифрами.
Иногда они касались друг друга плечами. Филипп в такие минуты сидел неподвижно. Это его волновало. Нина ничего не замечала; если ее тяготила поза, она просто поднимала голову.
…Из комнаты Ковальских послышались приглушенные удары.
— Два часа? — удивилась Нина. Отбросила измеритель и подошла к окну. — Погаси свет.
Филипп повернул выключатель.
— Какой дождь… В дождь мне всегда грустно. Особенно ночью. Я вспоминаю, что мне скоро тридцать и у меня маленькая дочь…
Филипп молчал. Потом зажег свет.
— К черту! — сказала Нина. — Завтра досчитаем… Что у тебя в той комнате?
— Кровать.
— Чудесно. Постели мне здесь, на тахте, или там. Мне все равно. Я совсем ошалела от этих цифр.
Филипп постелил Нине на кровати. Сам лег на тахте. Дождь не унимался…
Дверь в другую комнату высвечивалась уличным фонарем. Лимонные пятна, раскачиваясь, гладили потолок и стену. Лампа на переброшенных через улицу проводах старалась увернуться от ветра. По комнате скользили рыхлые блики. Филиппу эти блики казались тугим прожекторным лучом. «Хоть бы уснуть… Пять, шесть, семь… Иногда это помогает… Тридцать три, тридцать четыре…» Нет, уснуть невозможно. Может быть, чем-нибудь завесить окно? Старое одеяло в той комнате, где Нина.
Филипп встал и подошел к двери.
— Разрешите… Мне одеяло. Завесить окно.
Нина не отвечала. Спит? Филипп приоткрыл дверь. В комнату метнулся фонарный отблеск. Филипп увидел глаза. Нинины глаза.
— Я хотел. Я хочу взять одеяло.
— Закрой дверь.
Филипп не узнал ее голоса. Или ему почудилось. Ноги были непослушными и мягкими. Словно без костей…
Филипп переступил порог и прикрыл дверь. Шагнул к кровати и сел. С краю. Скрипнули пружины…
Почему она молчит?! Сейчас она его прогонит. Или уйдет сама. Или скажет…
Нина молчала. Филипп протянул руку и дотронулся до ее лица, неловко провел ладонью по сухому шершавому лбу…
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Стас ждал на площадке. Он скосил глаза и наблюдал. Папиросный дым проскакивал между сложенными в трубочку губами и закручивался в голубые крендельки. Достойное занятие… Рядом стояли несколько курильщиков. Возможно, те самые, которых Филипп видел, проходя с Ниной в первый день знакомства. На тех же местах, в тех же позах. Они курили серьезно, не обращая внимания на пижонство Стаса.
— Его нет. Будет после обеда, — проговорил Филипп.
Стас бросил папиросу в урну и повернулся к Филиппу.
— Приходил шеф. Спрашивал тебя.
— Ну?
— Не мог же я сказать, что ты пошел к директору с расчетами и докладной, минуя шефа. Неэтично. И врать я тоже не могу. Это…
— Что же ты сказал?! — перебил Филипп.
— Да сказал: я, мол, жду эту штафирку. Но вряд ли он скоро выберется. У него расстройство… Шеф предложил тебе зайти. Вероятно, лично хочет выразить соболезнование. Кстати, если он тебя спросит, почему ты вчера не был на работе, скажешь — не знал.
— Вчера?! Ведь вчера было воскресенье.
— Мой мальчик! В конце месяца нет никаких постов и маслениц. Тем более рядового воскресенья. Начиная с двадцатого один бог — план и одна молитва — штурмовщина. Молятся без выходных. По крайней мере в сборочном цехе. Зато с первого можешь отправляться хоть на Черное море. До двадцатого.
— Что ж ты мне не сказал? Даже неудобно.
— Ты был занят более серьезным делом.
В тоне Стаса Филипп не уловил иронии. Они пошли в сборочный.
Возле верстаков сложены ящики. Из-под откинутых крышек видны готовые приборы. Приборы стоят и на верстаках. Их надо уложить в пустые ящики. Девушки-контролеры проверяют комплектацию, закрывают ящики, навешивают пломбы. Девушки в синих и белых халатах. Приборы серые, светло-желтые (под «слоновку»), коричневые и опять серые с пятнами (молотковое покрытие). Девушек трое: две высокие, одна пониже. Две блондинки, одна брюнетка. Высокие пломбируют ящики — те, что сверху, брюнетка — снизу. Рядом стоит мастер… Старый знакомый, Воробьев. Он же Миллиметр. У Воробьева в руках длинные белые листочки. Он ждет — девушки закончат пломбировать и распишутся на листочках. Воробьев пихает листочки в карман засаленного пиджака. Листочки — это месячная программа. Послезавтра — первое! Миллиметр может взять отгул и ехать на Черное море.
Через неделю заседание балансовой комиссии. У директора в кабинете. Воробьев будет торчать в приемной, листать подшивки старых приказов, рассматривать табель-календарь, интересоваться по телефону: «Кого надо?» — и с тоской смотреть на пухлую дверь-диван.
Комиссия постановляет: премировать за выполнение, депремировать за неритмичность (процентов на десять). Сальдо в пользу… Воробьев доволен! Правда, «депремировать за неритмичность». Придираются. «Неритмичность»? Это же стиль работы! Попробуй иначе! Впрочем, им тоже неохота быть в дураках, тем, кто в заводоуправлении. Кому депремирование, кому экономия. Сло-о-ож-ная механика!
…Две блондинки, одна брюнетка. Высокие пломбируют ящики — те, что сверху, брюнетка — снизу. Рядом стоит мастер.
Воробьев увидел Филиппа.
— Слушай, Филипп Матвеевич. Под корень рубишь. Ведь не выполним по номенклатуре. Не тяни, Филипп Матвеевич.
— Один вопрос, Воробьев, — произнес Стас. — Откуда ты узнал его имя-отчество?
— Не твое дело! В кадрах, вот откуда.
— Вопросов не имею, — проговорил Стас и ушел к настройщикам.
— Что ж делать-то? — заохал Воробьев. — Мы надеялись, все будет чисто… Леонтий Адамыч! Поди сюда!
Воробьев прихватил одной рукой пиджачную пуговицу Филиппа, а другой махал высокому мужчине в халате. Мужчина двигался по цеху в сопровождении Рябчикова.
— А вы думали, что я за «спасибо» буду работать? — нахально, но негромко вопрошал Рябчиков.
— Совесть имей. И так уже на полтораста рублей закрыл. А еще летные получишь.
Голос мужчины в халате звучал виновато и жалобно.
— А это никого не касается. Работал — плати! — не отступал Рябчиков, дергая мужчину за карман халата. — Хватит! В прошлом месяце на двадцать рублей наколол?!
— Да ты не дергай! Спец незаменимый! — прикрикнул мужчина. — Думаешь, с тобой валандаться будем?! Я, начальник цеха, получаю сто шестьдесят, инженер в цехе получает сто десять, а тебе двести подавай?! Разбаловало вас государство.
— Ты нежней, нежней разговаривай.
— Я тебе поговорю нежней. Боишься, что бригада услышит, сколько ты на себя закрыл?! — не унимался мужчина. — Иди на свой участок!
Рябчиков не уходил.
— Вот! — ворвался в паузу Воробьев. — Этот самый!
Филипп освободил пуговицу от пальцев Воробьева.
— А-а-а… Я Шанцов, слыхал? Будем знакомы.
Филипп пожал протянутую руку.
— Что ж ты нам палки в колеса, а?! Нехорошо. Работать-то вместе будем. Под общей крышей. Да ты не бойся.
— Я и не боюсь.
— Вот молодец. Ты должен принять работу цеха. Если не по чертежам, бракуй к чертовой бабушке. Но если по чертежам, должны ее оплатить или нет?
— Должны.
— Ну и верно. Ай, молодец, ай, голова! Должны. Я мог бы подать докладную, пожаловаться. Но я не хочу. Нет, мы с тобой сработаемся. Ты парень толковый.
«Какая челюсть. Дать бы ему крюк правой и накрыть халатом», — подумал Филипп. Шанцов его раздражал.
— Я не срабатываться пришел, а работать!
— Так много не наработаешь. За двадцать лет я всяких перевидал. Такие тоже попадались. Возненавидят — сломают! Иди, иди… Обойдемся! А ты чего уговариваешь?! — повернулся Шанцов к Воробьеву. — Уговаривать всякого?! Требовать надо!
Воробьев от неожиданности вздрогнул, хлопнул кулаком по крышке какого-то прибора и проговорил, бойко глядя на Филиппа:
— Требовать надо, и все.
— Что вы толкуете? Начальства нет?! — встрепенулся Рябчиков. Он работал под Шанцова.
Филипп повернулся и отошел.
