Антракс правил к пристани сквозь ураган конфетти и розовых лепестков. Вскоре они уже сидели в обшитой бархатом колеснице. Кучер, демон с жабьей мордой и плотоядной ухмылкой ласки, щелкнул кнутом над спинами лошадей.

Колесница тронулась с места, и они покатили, все быстрее и быстрее, через пустоши с горящей серой, через леса, где черные кроны деревьев сплетались бесплотными кистями гигантских скелетов. Колесница громыхала по каменным пролетам, нависающим над ущельями, переполненными корчащимися от боли проклятыми. Они огибали огромные кратеры, образовавшиеся от ударов при низвержении падших ангелов.

Не прошло и часа, как вдали забелел мраморный дворец, хрупкие башенки которого парили в смрадной мгле, словно мачты фантастического фрегата. С парапетов свисали вымпелы, развеваемые знойными ветрами Гадеса, подземного царства теней. Над главными воротами оскаленной челюстью хищника-леопарда нависала решетка.

— Камнями, заложенными в фундамент, когда-то были насмерть забиты ведьмы, — рассказывал Вайверн. Между тем экипаж уже въезжал во двор. С церемонной галантностью возница открыл дверцу, и Сатана сошел на землю. — Ковры здесь чистят сиротскими слезами, — продолжал он, — мозаичные полы выложены зубами умерших от голода эфиопов.

Дьявол протянул чешуйчатую лапу. Джули спрыгнула с приступки, вдыхая тяжелый и сырой воздух своего нового жилища. Витавшие здесь ароматы напоминали вонь кислой капусты, тушенной в расплавленном асфальте.

— Буду рад увидеть тебя в столице, — сказал на прощание Вайверн.

— В аду есть столица?

— Ну конечно, в аду есть столица. Мы что, по-твоему, кучка анархистов? Думаешь, у нас обходится без политики и бюрократии? Слава богу, что есть компьютеры, это все, что я могу сказать по этому поводу.

Ад был далек от совершенства, но по сравнению с Нью-Джерси показался Джули настоящим раем. Здесь она наконец получила возможность жить только для себя. И здесь она была свободна. Конец упрекам Джорджины, конец препираниям с Биксом, поискам спрятанных бутылочек Фебы и толпам калек, осаждавшим маяк. Ее малейшее желание автоматически становилось приказом для Антракса. Стоило Джули мечтательно подумать, как она плавала в Абсеконе, и услужливый демон немедля соорудил для нее в подвале настоящий бассейн, подогреваемый естественными горячими источниками. Когда же Джули пожаловалась на недостаток гардероба, он тут же загрузил все шкафы супермодной в последнем сезоне одеждой.

— Я любила ходить в кино, — как-то заикнулась она, и в мгновение ока Антракс установил в одном из залов большущий кинопроектор и приволок целую гору, чуть ли не до потолка, бобин с мюзиклами Басби Беркли и комедиями Макса Бразерса.

Меланхолия подкрадывалась медленно, завладевала исподволь, как вялотекущая простуда. Где сейчас Феба? В Голливуде, наверное, вздыхала Джули — воплощает в жизнь идею жизненного эротизма в кинематографе, втягивая носом со стола полоски кокаина. А Бикс? Джули надеялась, он будет скучать по ней — настоящей, а не той супердиве, которая так его смутила и вывела из себя в день страшного похода Билли Милка. Интересно, поженились бы они? Наверное, да. Они так подходили друг другу, взять хотя бы роднящий их скептицизм и плотное телосложение обоих. Она представляла себя вынашивающей ребенка Бикса, маленького толстенького прагматика, растущего у нее в животе.

Изнывая от скуки и одиночества, Джули решила прогуляться по окрестностям.

Как выяснилось, на адском континенте последней инстанцией был огонь. Огню предавалось все и вся. Огонь пожирал кожу, сжигал защитную оболочку нервной системы, облекая жертву в оковы невыносимой боли. Одетая в шелковую блузу и полотняную юбку, Джули взбиралась на скалистые утесы, становясь свидетелем того, как падшие ангелы привязывают к стволам деревьев бедных пленников и сжигают их заживо. На другой день, нарядившись в джинсы и куртку-сафари, Джули решила исследовать каньоны — и там, о боже, пленники варились в котлах с фекалиями. Но самым ужасным было то, что состав страдальцев не менялся. По прическам Джули узнавала тех же женщин, что видела накануне. Да и лица мужчин казались знакомыми. Даже тельца нерожденных младенцев были узнаваемы, у каждого — свой запах, свои покровы боли и первородного греха. Если бы она могла помочь им! Но увы, все попытки были обречены на провал. Щелчок пальцев, и вы исцелены — временно. Хлопок в ладоши, и на мгновение волдыри исчезли, ну и что? У нее было лишь две руки и одна божественная сущность. Две руки и одна божественность — на вечные муки всех проклятых.

Насколько Джули могла судить, основной отраслью промышленности в Аду было сталеплавильное производство. Подгоняемые хлыстами черных ангелов, обнаженные мужчины и женщины собирались в группы: одни обреченные долбили кирками породу и сваливали руду в вагонетки, другие толкали эти вагонетки по узкоколейкам. Третьи подбрасывали в ревущие топки кокс и известняк, при этом известь разъедала кожу, а дым от горящего кокса пожирал легкие. Последняя группа выгребала из печи шлак и отлитые металлические болванки, грузила на тачки, тащила их к бурлящей реке и выворачивала в воду. Вода превращала добытый тяжким трудом продукт производства в пыль, которая впоследствии оседала на дно, проникала в грунт и, снова превращаясь в руду, замыкала круг.

И жара, неизбывная жара, выжимавшая из тел обреченных влагу, словно пресс, что давит виноградный сок из спелых гроздьев. Здесь, в аду, люди перерезали себе вены и пили кровь, лишь бы ощутить на языке вожделенную влагу. В аду отец не задумываясь убил бы своего первенца за глоток мочи.

У каждого проклятого на шее висела табличка, при более тщательном рассмотрении оказавшаяся асбестовой пластинкой, прикрепленной к золотой цепочке. «23 марта 1998 года, 7.48 вечера», — было написано на табличке у филиппинки, которую всегда поджаривали в пятисотградусном курином жире. У старика шведа, обернутого раскаленной добела колючей проволокой, надпись гласила: «8 мая 1999 года, 6.11 вечера». У испанского мальчика, обрушивающегося вниз на скейтборде: «11 апреля 2049 года, 10.35 вечера».

«Что это? Свидетельство о смерти? — спрашивала себя Джули. — Или, может быть, момент вхождения в ад?» Да нет, все даты относились к будущему. Но то, с каким благоговением обреченные время от времени подносили эти таблички к распухшим и потрескавшимся губам и целовали их, было и вовсе загадкой. Ведь будущее, чувствовала Джули, не сулило этим несчастным ничего такого, чему стоило бы поклоняться.

Выходит, все прокляты. Неужто такое возможно? Только Енох, Илия, святой Петр и папочка попали в квантовую реальность, называемую Раем? В тоске и унынии Джули почувствовала, что, несмотря на всю абсурдность подобного допущения, это была правда. Все обречены на адские муки, даже Говард Либерман. Вон он, толкает свою тележку к пенистым берегам железной реки.

Джули сморгнула. Точно. Он. Ее бывший возлюбленный, обливающийся потом, весь покрытый язвами и нарывами, голый, как в их последнюю ночь. На нем по-прежнему были очки в тонкой металлической оправе, губы так же плотно сжаты.

— Говард! — Его кожа напоминала старый линолеум на кухонном полу, с которого срезали все бугры, аура страдания окружала все его существо. — Говард Либерман?

Он остановился, бросил тележку.

— Джули? Не может быть! Джули Кац? — Голос его дребезжал, словно старый вентилятор.

Джули кивнула, стряхивая с платья серу.

— Как ты попал сюда?

— Кораблекрушение, — прохрипел Говард. Вокруг него кружились тлеющие хлопья золы, как мухи вокруг мертвой туши. — Возвращался с Галапагосских островов. — Крупинки раскаленного металла брызнули ему на грудь, отскакивая от асбестовой таблички. «3 октября 1997 года, 11.18 утра» — значилось на табличке. Джули взглянула на часы. Указанное время наступит ровно через двое суток.

— А что это за ярлык, Говард?

— А у тебя разве нет? — Он как будто встревожился.

— Я не мертвая. Я живая, Говард.

— В самом деле?

— Угу, — выдохнула Джули.