— Правильно рассуждаешь. Ты собираешься сказать ей, что она вовсе не обязана избавлять мир от боли и страданий, ведь их слишком много. Все верно.

Вайверн забрался на шершавого, кишащего термитами льва. От собеседника Фебы пахло апельсинами, медом и обманом. Король рулетки? Нет, здесь, пожалуй, что-то похуже, чувствовала она.

— Но все может выйти из-под контроля, — предупредил он. — Если мы не уследим, она может, как одержимая, попытаться вылечить, предотвратить и исправить все до мелочей. Стоит ей встать на этот путь, и она сойдет с ума.

— Я раньше тоже так думала. Ничего подобного. И знаете, сейчас я уже хочу, чтобы ее чертов храм вправил ей наконец-то мозги. Я хочу, чтобы она почувствовала себя обязанной. — Феба взобралась на разваливающегося единорога, кое-как удерживающего на гвоздях, болтах и заплатках из стекловолокна все свои части. — Кац должна помогать людям: лечить болезни, доставлять еду в Эфиопию, должна положить конец гражданской войне в Турции, она должна сразиться с Сатаной!

С Сатаной? Ну конечно, это он. Феба отвинтила флягу и сделала основательный глоток. Чудодейственная жидкость придала ей сил, словно заполнила защитный ров вокруг сердца. А сейчас благоразумная девушка слезла бы с этого рогатого коня и дала бы деру, подумала она и глубже всадила в стремена ботинки: ни одной благоразумной девушке не доводилось морочить голову черту.

— Джули не должна отвлекаться на земную рутину, — продолжал Вайверн. — Ее миссия гораздо серьезнее.

— Она тут одному мальцу зрение вернула.

— Джули была послана, чтобы создать новую религию. Только так она обретет покой.

— Так вот, ваш друг Бог вовсе не приказывал ей этого делать.

— Небеса диктуют свою волю опосредованно, через таких людей, как мы с тобой.

— И по-вашему, мы должны сказать Кац, чтобы она затеяла новую религию?

— Вот именно.

— И что же это будет за религия?

— Мощная. Апокалиптическая. Ну, скажем, такая, как христианство.

— Знаете, что я думаю, мистер Вайверн? — Феба соскользнула со своего единорога и, вдохновленная выпитым спиртным, спрыгнула обратно на пирс. — Я думаю, в вас столько дерьма, что из задницы вашей уже розы растут.

Губы Дьявола задвигались, словно злобные слизняки.

— Если бы ты знала, кто я такой, ты бы…

— А я знаю, кто вы такой.

Вайверн с такой силой сжал вожжи, что его рука побелела как мел. Медленно, но непреклонно, как полуразложившийся труп, возвращающийся к жизни в одном из любимых ужастиков Роджера Уорта, карусель начала вращаться. Все быстрее и быстрее, словно гигантская прялка, изрыгающая недобрый зловонный ветерок.

— Джули не повезло, ты плохая подруга, — выкрикнул Вайверн из недр торнадо. Ожил карусельный орган, под скрип дерева и скрежет металла зазвучала убогая интерпретация марша «Вашингтон пост».

— Идите вы, мистер! — Ветер трепал жесткие волосы Фебы. Вдоль пирса, словно перекати-поле в городе призраков, неслись обрывки газет и прочий мусор.

— Ты просто ужасная подруга!

Двадцать четыре деревянных зверя, словно разом ожившие, помчались галопом, отдавая дань уважения его превосходительству Железному пирсу и его величеству Атлантик-Сити. Мухи и цикады обратились в паническое бегство. Пронесся эскадрон летучих мышей с человеческими лицами — мужскими, женскими, детскими, — иссушенными страданием, лишенными надежды.

— Джули заслуживает лучшей!

— Трахни свинью, которую ты сожрал на завтрак!

Исподволь, неохотно уступая силам трения и земного притяжения, карусель замедлила ход и наконец замерла. Лев уже был без всадника. Вайверн исчез. Сатана. Собственной персоной, будь он проклят. Оставшись одна на пирсе, Феба глубоко вздохнула и вздрогнула всем телом. Сделав последний, основательный глоток скаутского рома, она поразмыслила и твердо решила, что однажды найдет способ и убедит Джули Кац раскрыть свой творческий и божественный потенциал.

«Сердце — это насос, — записала Джули в своем дневнике на следующий день после того, как они расстались с Говардом Либерманом, — слабый и ненадежный, как и любая другая машина. И случается так, что эмболия чувств приводит к смертельному безразличию».

Их отношения закончились так же внезапно, как и начались. Все произошло дома у Говарда. Они завтракали прямо в постели — еще с апреля они жили вместе, — как вдруг ни с того ни с сего Говард начал нести что-то об их якобы предстоящей поездке на Галапагосы. Он строил планы, словно Джули только и мечтала об этих островах.

— Почему это вдруг я должна туда ехать? — спросила Джули, намазывая на булочку плавленый сыр.

— Почему? Почему? Да это же Иерусалим биологии, вот почему. — Говард задрал ночную рубашку Джули и поцеловал ее прямо в пупок — твердый, как орех, пупырышек, который когда-то соединял ее с Богом. — Это святая земля естественных наук. На Галапагосах разум освобождается от иллюзий контроля свыше.

— Я слышала, там бывает очень жарко.

— В Филадельфии тоже. — Он опустил рубашку и посмотрел на нее с подозрением.

— А еще постоянно дожди.

— Джули, что ты такое говоришь?

— Говорю, что я не хочу ехать с тобой на Галапагосские острова. — Она откусила едва ли не полбулочки сразу. — Говорю… что не хочу.

И тут Говард разразился упреками, обвиняя ее во всех смертных грехах — от лени до вампиризма. Она его использовала, говорил он, притворялась, что любит, а сама запустила клыки в его интеллект, высосала его разум.

— Помнишь, что ты сказала как раз перед тем, как я впервые пригласил тебя в ресторан? Ты сказала, что веришь в Бога.

— Я и верю. Прости, Говард, но я не в состоянии целое лето выслушивать твои излияния об устройстве мироздания.

— Я тебя сделал, черт возьми. Я научил тебя мыслить.

— Мыслить твоими мыслями.

— Если бы не я, ты так бы и осталась обычной безграмотной девчонкой.

И тут Джули выбралась из постели и влепила остаток булочки Говарду в лоб. Плавленый сыр прилип ко лбу, словно шутовская пародия Каиновой печати. Наскоро одевшись, Джули выскользнула из квартиры и зашагала в университетский музей. Там она и провела остаток дня, разглядывая забальзамированных египтян. Мужчин.

На следующий день она собрала пожитки и вернулась в «Око Ангела». Недавно сюда переехали и Феба с Джорджиной, которых выселил хозяин их прежней квартиры, новый апокалиптик, прослышав об их плюрализме в сфере сексуальных наклонностей. Милая Феба, милая Джорджина, какими же заботливыми и непреклонными няньками они были! Особенно Джорджина, неустанно готовившая свои экстравагантные снадобья для укрепления папиного сердца и кормившая его витаминными салатами из овощей, которые умудрялась выращивать на скудной песчаной почве.

Джули завела дневник и старательно его заполняла в надежде, что, доверяя мысли бумаге, она сможет лучше понять саму себя.

Ее храм, этакая монашеская келья со свечами от Смитти Смайла, оказался идеальным местом для упражнений в эпистолярном жанре. Удивительно, что Феба старательно следила за обновлением вырезок, но еще более удивительно, что вырезки больше не успокаивали Джули, как это бывало раньше. Ее сознание стало каким-то ранимым и хрупким, ее суперэго едва ли не кровоточило. С появлением каждого нового сообщения о жертве апартеида или дорожном происшествии Джули все больше убеждалась, что в действительности Феба преследовала определенную цель. И эта цель была ей ясна. Она, казалось, говорила: Кац, ты не имеешь к этому никакого отношения. Но был и другой, скрытый, смысл: Кац, все в твоих руках.

«Бог прислал меня не для показных трюков, — отстаивала Джули на бумаге свои позиции, — и очень жаль, что Феба этого не понимает. Кстати, она слишком много пьет в последнее время». И правда, сейчас просто не было смысла воспринимать Фебу всерьез. Они словно жили на двух разных планетах. Джули, член Высшей лиги и начинающий проповедник эмпиризма, — и Феба, исключенная за неуспеваемость студентка и служащая магазина приколов. Что знает Феба о пределе Чандрасекара или о постоянной Планка, о Сейфертовых галактиках, Гильбертовых пространствах? Бедняжка, ей бы выбраться из Южного Джерси и поднакопить знаний. Быть может, подобно тому, как Говард опекал Джули, ей самой следовало бы сейчас заняться Фебой, увлечь ее волнующим путешествием в сферу космогонических премудростей.