– Комиссар, «мессершмитты», – послышалось в наушниках, – разворачивайтесь вправо!

Это Барыбин предупреждал об опасности. Сделав разворот, Румянцев вгляделся в тусклый горизонт и увидел вдалеке четыре продолговатые тени. Да, это шли «мессершмитты».

– За мной! – приказал он Барыбину.

Было странным, что вдоволь нагруженные бомбами «мессершмитты» не пошли сразу к центру, а скользнули вправо, на юг. Увеличив скорость, Румянцев помчался за ними. Он догнал их между Курским вокзалом и своим аэродромом и тут-то понял, почему фашистские летчики сделали попытку совершить налет именно с этой стороны: облачность здесь была разорванной, и, маскируясь ею, им было легче подойти к центру. Румянцев и Барыбин атаковали флагмана, атаковали вместе и сразу его зажгли двумя очередями. Но машину Румянцева встряхнуло, он почувствовал, что она стала тяжелой в управлении.

– Комиссар, вас подбили! – крикнул Барыбин. – Выходите из боя! Мне на помощь идет пара «яков».

Румянцев, стиснув зубы, развернул самолет к аэродрому. Мотор слабел. Комиссар почувствовал, что машина начинает крениться вправо. Он едва-едва удержал ее рулями.

Навстречу его самолету темным месивом рванулся лес, за которым видна бетонка аэродрома с рыжей санитарной машиной и стоящими поблизости от «Т» людьми его родного полка.

«Только бы перетянуть лесок, только бы лесок! – молил Румянцев свою машину, обращаясь к ней, словно к живой. – Да ну же, милый мой «яша», ну!»

И это ему удалось. Он все-таки выбрал штурвал. Кособоко помчался истребитель по широкой полосе, но вдруг съехал с нее и ткнулся левым крылом в землю со страшным треском. Румянцева сорвало с сиденья и ударило грудью о приборную доску. Теряя силы, он чувствовал, как в кабину проникает запах едкого дыма. Машина горела. Комиссар попытался дотянуться до верхнего замка, чтобы распахнуть фонарь, но рука беспомощно упала. Потом он слабо, словно сквозь сон, услышал треск открываемого фонаря. Чьи-то сильные руки выхватили его из кабины и понесли по летному полю. Комиссар на мгновение поднял тяжелые веки и увидел на фоне серого неба обветренное красноватое лицо, черную техническую куртку с рыжим воротником.

«Кажется, это инженер Стогов», – подумал он, проваливаясь в забытье.

Полк Демидова терял силы, как теряет их тяжело больной человек, определенный судьбой метаться между жизнью и смертью. Ртутный столбик термометра катастрофически поднимается все выше и выше, а бледные, бескровные щеки, запавшие глаза и обметавшиеся от жара губы безмолвно говорят, как трудно такому человеку, как жестоко бьется его организм со смертью в надежде победить ее. И если силы жизни восторжествуют над смертью, – словно из легенды, встает, победив болезнь, такой человек, делается сильным и крепким, и говорят про него – «железа тверже».

Именно на такое превращение надеялся полковник Демидов. Поседевший, вконец измотанный неравными боями, он радовался теперь каждому нелетному дню, радовался, если мутные полосы снега с посвистом рушились на аэродром, ибо каждый день отдыха экономил силы, позволял пускать летчиков в очередное сражение хоть немного окрепшими. Личный состав полка заметно поредел. На Доске славы рядом с портретом Саши Хатнянского, первого их героя, в траурных рамках появились и другие фотографии. Но костяк полка существовал, и Демидов дрожал за жизнь каждого из ветеранов. Он пританцовывал, как ребенок, когда из боя живыми и невредимыми возвращались Алеша Стрельцов, Барыбин, Коля Воронов, Красильников, Жернаков. А что касается Боркуна и комиссара Румянцева, то их он сознательно придерживал и, если только можно было не посылать на боевое задание, приказывал оставаться на аэродроме.

Дни катились тяжелые и медленные, как последние дождевые капли из желоба. В затишье, наступившем на фронте, Демидов угадывал тревогу, смутно чувствовал, что весь наш Западный фронт накануне каких-то важных событий. Однажды позвонил генерал Комаров. Голос у командующего авиацией был веселый, зычный.

– Держишься, Демидыч?

– Держимся, товарищ генерал, – ответил полковник с усталым спокойствием.

– Вот и хорошо! Приказа держаться еще никто не отменял. Как твой комиссар?

– Уже вышел из госпиталя.

– Ты его в бой не гони, дай денек-два поосмотреться, да и силенок поднакопить.

– Слушаюсь, – охотно согласился полковник. В тот же день начальник штаба Петельников передал ему целую пачку листовок, подобранных на аэродроме.

– Странное дело, товарищ командир, – сказал он, – вчера над нами ни одного фашистского самолета не пролетало, а мусора, смотрите, вон сколько.

Демидов взял в руки один из этих серых листков, под фашистским знаком прочел:

«Летчики демидовского полка, перелетайте все к нам. Мы вам обеспечим гуманное обращение и хорошую жизнь. Если вы этого не сделаете, обретете печальный конец. Всем вам уготована участь майора Хатнянского, майора Султан-хана и других ваших коллег. Решайтесь!»

Кончиком языка Демидов потрогал жесткие свои усы.

– Смотри, какие ловкачи?! А черта лысого не хотели! Все листовки немедленно сжечь!

…В длинном ряду коек Боркун перед сном строго оглядывал одну пустую – койку Султан-хана. Оглядывал, будто желая убедиться, что нет на ней ни единой морщинки. По молчаливому уговору, ее никто не занимал. Так и стояла она, убранная за час до гибели горца его собственными руками. Да, впрочем, и кому было ее занимать, если летный состав полка сильно поредел?

После гибели Султан-хана на КП было вскрыто его письмо, адресованное полковнику Демидову. «Эх, Султанка, Султанка, – в который уж раз думал Боркун. – Всех ты обидел. И меня, и «батю» Демидова, и ведомого своего Алешку Стрельцова. Ну почему не доверил, не рассказал о болезни поганой, что к тебе привязалась? Не лекарь тебе Боркун, конечно, но ведь порой и слово друга бывает лучше иного лекарства».

Потом он подумал о Вале. Вернее, не подумал, увидел ее – в летнем простеньком сарафанчике, именно такой, какой в один из майских дней встретила она его, пыльного, усталого. В звене Красильникова в этот день кто-то из молодых летчиков совершил поломку, и Василий возвращался домой рассерженный. Валя распахнула перед ним дверь, чуть пританцовывая и улыбаясь, попятилась назад.

– Боркунчик, а у меня есть новость. Угадай, какая?

– Какая? – озадаченно спросил все еще хмурый Василий.

– Кажется, он появился, Боркунчик, – весело воскликнула Валя. «Он» в их понимании был ребенок.

– Валюша, правда? – Василий бросил на пол планшет и кинулся к ней. Но Валя увернулась, и он поймал только воздух.

– Нет, ты сначала догони, тюлень, – поддразнивала она, и оба забегали по комнате, сбивая на пути стулья и табуретки. Василий поймал ее, поднял на руки.

– Валюшка, спасибо! Ты чудесница!

И бережно целовал серые с лукавинкой глаза, такие чистые и добрые.

Потом, через неделю, она сказала:

– Боркунчик, извини, это был не он, я ошиблась.

– Ну и ничего. Будет еще и он. Не расстраивайся, Валюша, – отвечал Василий и снова кружил ее по комнате.

Какой ласковой и отзывчивой она была! А теперь? За линией фронта, у немцев, предательница!

– Нет! – с отчаянием воскликнул он. Алеша Стрельцов сонно пробормотал:

– Товарищ командир, вы что-то сказали?

– Спи, Алексей, спи, – сконфуженно успокоил его Боркун и закрыл глаза.

На другой день истребители дважды поднимались на прикрытие переднего края, но, к удивлению летчиков, все вылеты обошлись, как принято было говорить в боевых донесениях, «без встреч с воздушным противником».

– Только под облаками зря наболтались! – раздосадованно заключил Алеша Стрельцов.

– Эка ты резвый какой, – оборвал его Боркун. – Себя береги, а войны на твой век, к сожалению, хватит.

Зимний день меркнул. Околыш багрового солнца, догоравший на западе, сулил крепкий мороз. Над притихшими пригородами столицы висела зыбкая тишина, Ее каждую минуту могли нарушить зенитки и гул авиационных моторов.

Боркун неторопливо шел вдоль самолетных стоянок, с наслаждением слушая, как похрустывает под ногами плотный наст. Он переходил от одной стоянки к другой, будоражил техников и механиков расспросами о материальной части. В крайнем капонире стояла его голубая «семерка», за которой теперь ухаживал техник Кокорев. Его, старательного до самозабвения, можно было и не проверять, но порядка ради Боркун решил наведаться и к нему. «Спрошу только, все ли он закончил, да еще папиросой угощу. Он свой технический махряк давно небось выкурил».