Литмир - Электронная Библиотека

– Смотри, Лена, богатырь-то какой у тебя растет. Весь в Сашу! Вот для кого жить ты должна! Нет, не сломанные мы! Нам еще самим врага надо ломать – да как еще!

Потом они пили чай, и Лена уже спокойно рассказывала о своей жизни, о работе в школе, о том, как растет маленький Витюша.

Румянцев лег, не раздеваясь, на коротком сундуке. Долго не спал, ворочался с боку на бок и, как всегда бывает с людьми измученными и растревоженными, заснул под самое утро. Очнулся он от легкого прикосновения Лениной руки.

– Это я тебя разбудила, Боря. Ты же просил в семь, – сказала она тихо и виновато, потом провела пальцами по его вискам. – А ты уже седеть начал.

Он оставил ей все продукты и собрался уходить. Лена проводила его до трамвайной остановки и, когда он вскочил в заиндевелый вагон, долго еще махала ему вслед рукой, маленькая и скорбная, в черной шубке и белой шали, небрежно завязанной на шее. Трамвай, дребезжа, несся по улицам просыпающейся Москвы, где-то отрывисто хлопали зенитки, широкие площади были неуютными, пустыми. Комиссар ехал и думал о том, какой большой и неподвластной бывает у человека любовь, если молодая, красивая Лена продолжает, словно живого, любить погибшего Хатнянского, а он изменившую, неверную Софу.

Когда Румянцев возвратился на командный пункт полка, он застал в землянке только Петельникова и Ипатьева. Осунувшийся, усталый Петельников связывался по телефону со стартом:

– «Сирень-1», «Сирень-1», есть ли связь с группой Боркуна?

– Так точно, идут домой, – прозвучало в трубке. Петельников облегченно вздохнул: – Ну, слава богу, комиссар.

Он стоял в реглане, наброшенном на плечи: его знобило.

– Как дела? – отрывисто спросил Румянцев.

– Плохо, товарищ батальонный комиссар, – ответил Петельников. – Вчера эскадрилья Жернакова потеряла четыре самолета.

– Как? – переспросил ошеломленный Румянцев. Петельников развел руками:

– Выдыхаются люди, ничего не поделаешь. Румянцев резким движением бросил на стол черные краги.

– Начальник штаба, я вам запрещаю произносить эти слова! – закричал он. – Слышите? Ни при ком не произносить: ни при летчиках, ни при техниках, ни при лейтенанте Ипатьеве, ни даже при этих телефонах. Нам поставлена боевая задача, и мы должны выполнять ее ровно столько, сколько потребуется. Докладывайте, как потеряли самолеты.

Петельников обиженно поджал губы и начал рассказывать. Группа майора Жернакова, встретившись с двадцатью «мессершмиттами», смешала свои боевые порядки, вела бой разрозненно; в двух случаях ведущие были оторваны от ведомых и уничтожены.

– Безобразие! – заключил Румянцев. – Сегодня же соберем всех летчиков-коммунистов.

Вечером в штабной землянке он выступил перед летчиками полка, членами партии.

– Товарищи коммунисты! – заговорил он волнуясь. – В самые трудные, в самые опасные дни существования нашего первого в мире социалистического государства Центральный Комитет обращался к нам с горячим призывом: коммунисты, вперед! И ни разу еще члены партии его не подводили. Вы думаете, нашим отцам было легче идти через Сиваш на Врангеля? Или драться в знойной пустыне с басмачами? Нет, и еще раз нет. Так неужто мы, ссылаясь на физическую усталость, начнем сдавать инициативу в воздушных боях? Знаю, вам нелегко, – продолжал он. – Вчера наш полк потерял четыре машины. Четырех боевых товарищей нет в нашем строю.

Боркун, сидевший на нарах, шумно засопел.

– Это от тактической неграмотности, товарищ батальонный комиссар.

– Правильно, Василий Николаевич! – подхватил Румянцев. – Усталость здесь ни при чем. Ведь вот что произошло с группой майора Жернакова.

Комиссар подошел к доске, взял в руки хрустящий мелок и быстро набросал схему воздушного боя. Потом отрывисто рассказал об ошибках командира эскадрильи и его ведомых.

– Так точно, товарищ батальонный комиссар, – ответил майор Жернаков, – были ошибки в управлении группой.

– Какие выводы вы для себя сделали?

– Как летчик и как коммунист клянусь, что больше не повторю подобных ошибок.

– Смотрите, – строго заключил Румянцев, – в следующий раз не рассчитывайте ни на какое снисхождение.

Утром седьмого ноября 1941 года пармовский старшина дядя Костя Лаврухин остановил у штабной землянки Румянцева и, вытягивая по швам, насколько это было возможно, свои клешневатые руки, сказал:

– С праздничком вас, товарищ батальонный комиссар. С годовщиной Великого Октября, стало быть!

– И вас с праздником, старшина Лаврухин, – улыбнулся Румянцев.

– Имею один вопрос, товарищ батальонный комиссар. Ребята наши, пармовские, интересуются, будет сегодня в Москве праздничный парад или нет?

Румянцев прищурился, в его карих глазах мелькнули веселые огоньки.

– Конечно, будет, Лаврухин. Как и всегда, будет.

– А это точно?

– Так же точно, как и то, что я тебя сейчас вижу. Ты учти, Лаврухин, что Советская власть самая точная и самая прочная.

– Ну, тогда скоро побьют фашиста, – заявил он.

– А ты откуда об этом знаешь? Уж не с верховным ли советовался?

– Нет, с ним не пришлось, – заулыбался Лаврухин, – но только я одно знаю: раз мы парад празднуем, когда враг у самой столицы, значит, мы хозяева положения.

А ровно через два часа после этого Румянцев в паре со старшим лейтенантом Барыбиным взлетел с аэродрома. Шесть пар истребителей должен был послать Демидов на прикрытие воздушных подступов к Москве. Шесть пар поднялись в серо-морозный воздух, чтобы на разных участках охранять столицу в те торжественные минуты, когда по Красной площади мимо Мавзолея Ленина пройдут парадным строем войска Красной Армии. Разве могло быть для летчиков демидовского полка задание более почетное и более ответственное! А батальонному комиссару Румянцеву – тому особенно повезло. Вместе со своим напарником Барыбиным ему разрешалось пересечь воздушное пространство над центром Москвы! Он должен был выйти в район Савеловской дороги. Оттуда, со стороны Дмитрова и Клина, могла появиться фашистская авиация.

Под пасмурным небом было неуютно в эти часы, но Румянцев чувствовал радостную приподнятость. Даже горькие складки разгладились в углах его рта, когда сквозь плексиглас кабины рассматривал он землю под крылом самолета.

Под нижней кромкой облаков два их «яка», окрашенных в грязно-зеленый цвет осени, проскользнули к самой столице. Отлетели назад черные жгутики рельсов Казанской железной дороги, вдоль которых недолгое время они шли. Мелькнул купол Курского и площадь трех вокзалов.

– Пилотируй осторожнее, – успел предупредить своего ведомого Румянцев. Кварталы Москвы уже мчались навстречу. Кое-где на крышах Румянцев успел разглядеть торчащие в хмурое небо жерла зениток, увидел солдат возле них. А потом глазам предстало самое главное – кремлевские башни, черный комочек памятника Минину и Пожарскому и серый булыжник Красной площади. «Вот она, матушка!» – радостно подумал комиссар, и на мгновение она показалась ему такой же, какой запомнил ее однажды – в тот год, когда гостил вместе с покойным Хатнянским у родных Елены. Тогда они получили пропуска на Красную площадь. Стоя около ГУМа, видели они, как кипит и переливается расцвеченный флагами, плакатами и знаменами праздничный поток, слышали, как звенят над головами людей песни.

Нет, ошибся комиссар Румянцев: этого не было сейчас на Красной площади. Те, кто шел сейчас у Мавзолея, вовсе не походили на ликующий поток. Шаг их был грозен и тверд. Это шли люди, которых сплотил воинский долг, сделал несгибаемыми перед физической усталью, врагом, смертью. Это шли люди, которым предстояло творить в горьком 1941 году историю не только своего могучего государства, нет, – историю целого мира.

Возможно, некоторые из них успели увидеть, как промчалась над Красной площадью пара быстрых «яков». Но ни Румянцеву, ни Барыбину не суждено было разглядеть участников этого парада. Слишком быстро унеслись, гудя моторами, истребители. И вот уже мелькнул внизу зеленый Савеловский вокзал, сгрудившиеся на его путях пассажирские и товарные составы. Румянцеву показалось, что волна, установленная на шкале его приемника для радиообмена с аэродромом, нарушена, и он легонько повернул регулятор настройки. В наушники хлынул мелодичный звон часов и раскаты духового оркестра.

85
{"b":"161751","o":1}