– То есть вы хотите сказать, что причастны к убийству, мадам?

– Я всего лишь хочу сказать, что его убили не полицейские. Совершенно точно.

– Вы – член исламской организации «Против бандитизма и наркотиков»?

– Нет. Его убила не организация. Его убил один человек.

– Это были вы?

– Сейчас положу трубку.

– Подождите, пожалуйста! Мадам, как мне вам поверить? Откуда мне знать, может, вы психически больной человек.

Она ненадолго задумалась. Потом сказала:

– Его убили копьем. Ассегаем. Можете поехать и проверить.

Потом она повесила трубку.

Так родилась легенда об Артемиде.

Вечером к нему пришел Яуберт со своей женой-англичанкой. Они сидели и разговаривали, а Гриссел замечал только одно: как они нежничают друг с другом – здоровяк старший суперинтендент и его рыжеволосая жена с добрыми глазами. Женаты четыре года, а нежничают, как будто у них до сих пор медовый месяц.

Яуберт рассказал об измышлениях прессы – якобы сотрудники ООТП причастны к убийству Дэвидса. Маргарет Яуберт принесла ему журналы. Они говорили обо всем, кроме его беды. Когда они уходили, Яуберт стиснул ему плечо своей лапищей и сказал:

– Не торопись выписываться, Бенни.

После их ухода он задумался: сколько лет прошло с тех пор, как они с Анной вот так прикасались друг к другу.

Он не смог вспомнить.

Черт побери, да когда они последний раз занимались любовью? Когда он вообще хотел этого? Иногда, в полупьяном состоянии, что-то наталкивало его на мысли о сексе, но к тому времени, как он попадал домой, спиртное вымывало из него все желания.

А как же Анна? Ощущала ли она потребность? Анна не пила. До того как он начал пить серьезно, она никогда не отказывала ему в постели. Всегда охотно откликалась на его призыв. Они занимались любовью иногда и по два раза в неделю. Бывало, она расстегивала «молнию» у него на брюках и шутливо спрашивала – это был у них своего рода ритуал:

– Где ты купил такую штуку, Бенни?

– На распродаже в «Чеккерсе», взял четыре сразу. Или: «Выменял у одного еврея за двадцать сантиметров кровяной колбасы». Всякий раз он придумывал что-нибудь новенькое; она смеялась, даже когда он не блистал остроумием. Всегда! Они радовались друг другу; потом, после она серьезнела. Они обнимались, и Анна говорила: «Я люблю тебя, Бенни».

Он и любовь просрал – как и все остальное.

Гриссел затосковал. Господи, где те дни, сумеет ли он когда-нибудь вернуть их? Интересно, что она делала, когда ею овладевало желание, а он валялся пьяный? Что она делала последние два или три года? Может, ублажала себя сама – или у нее…

Ужас! Неужели у нее кто-то появился? Сволочь, мерзавец! Никто не смеет коснуться его Анны!

Он посмотрел на свои руки: кулаки стиснуты, костяшки пальцев побелели. Полегче, полегче, доктор ведь так и говорил, что у него будут эмоциональные срывы, тревожность… Надо расслабиться.

Гриссел разжал кулаки и подтащил поближе журналы.

«Машины». Маргарет Яуберт принесла ему мужские журналы, но автомобилями он никогда не увлекался. Как и «Популярной механикой». На обложке изображался рисунок самолета будущего. Редакционная статья называлась «Из Нью-Йорка в Лондон за полчаса?».

– Да какая разница, – произнес он вслух.

Он увлекался пьянкой, но таких журналов не выпускают.

Гриссел выключил лампочку над кроватью. Ночь будет долгой.

В мочках ушей у девушки, работавшей в интернет-кафе на Лонг-стрит, был целый ряд сережек, и еще какая-то блестящая штучка продета сквозь крыло носа. Тобела решил, что без всех этих побрякушек она смотрелась бы лучше.

– Я не умею этим пользоваться, – признался он.

– Двадцать рандов в час, – презрительно бросила она, как будто его признание сразу дисквалифицировало его.

– Хочу научиться, – терпеливо продолжал он, освеженный после дневного сна.

– Для чего вам Интернет? Что вы хотите делать?

– Я слышал, здесь можно читать газеты. И смотреть прошлогодние подшивки.

– Архивы. Это называется интернет-архивы.

– А-а-а! – протянул Тобела. – Вы мне покажете?

– Вообще-то мы никого не учим…

– Я заплач

ý

Он увидел, как загорелись ее светло-зеленые глаза: с одной стороны, на этом чернокожем тупице можно срубить кучу бабок, но, с другой стороны, с ним придется долго возиться…

– Двести рандов в час, но вам придется подождать, пока закончится моя смена.

– Пятьдесят, – сказал он. – Я подожду.

Он захватил ее врасплох, но она быстро взяла себя в руки.

– Сто. Хотите – ждите, не хотите – как хотите.

– Сто, но с вас еще кофе. Она протянула ему руку и улыбнулась:

– Договорились. Меня зовут Симона. Он увидел, что в языке у нее тоже что-то блестит.

Вильюн. Он был невысокий – выше ее лишь на голову. И не очень красивый. На запястье носил медный браслет, а на шее – тонкую золотую цепочку, которая ей не нравилась. Не то чтобы он был беден – просто не испытывал интереса к деньгам. Под жгучим солнцем Свободного государства его восьмилетний полноприводный пикап почти совсем выгорел; первоначальный цвет можно было угадать лишь с большим трудом. День за днем пикап стоял на автостоянке гольф-клуба «Шуманс-Парк», пока его хозяин обучал гольфу новичков, продавал мячи в магазинчике спортинвентаря или играл с более важными членами клуба.

Он был профессиональным гольфистом – теоретически. Продержался в «Саншайн-Тур» всего три месяца, а потом у него кончились деньги, потому что он не мог загонять мяч в лунку под давлением. Если он знал, что от удара многое зависит, его начинало трясти – он называл это трясучкой. Он несколько раз примеривался перед тем, как послать мяч в лунку, и, хотя мяч лежал идеально, промахивался. Его сгубили нервы.

– Он устроился в клуб «Шуманс-Парк». В ту ночь я увидела его у восемнадцатой лунки с бутылкой в руке. Это было странно. Как будто мы с ним сразу узнали друг друга. Мы с ним были одной породы. Не такие, как все. Когда живешь в общежитии, такие вещи понимаешь быстро – что ты не совсем из того теста, что и остальные. Никто ничего не говорит, все друг с другом вежливы, милы, ты общаешься, смеешься и вместе с остальными боишься экзаменов, но на самом деле ты не такая, как они.

А вот Вильюн меня разглядел. Он сразу все понял, потому что и сам был таким.

Мы разговорились. Все получилось так… естественно, с самого начала. Когда мне надо было возвращаться, он спросил, что я делаю после работы, и я ответила, что мне надо ловить машину, чтобы вернуться в общежитие. В общем, он сказал, что подбросит меня.

Потом, когда гости разошлись, он спросил, не подам ли я ему мячи, потому что ему захотелось поиграть в гольф. Мне показалось, он слегка пьян. Я сказала: нельзя играть в гольф в темноте, а он ответил: все так думают, но он сейчас мне покажет.

Летняя ночь в Блумфонтейне… Кристина помнила запах травы, слышала ночные звуки и видела полумесяц. Она помнила, как свет от клубной веранды падал на загорелую кожу Вильюна. Она видела его широкие плечи, его странную улыбку, и выражение глаз, и ауру вокруг него – ужасное одиночество, которое он повсюду таскал с собой. Удар клюшки по мячу, и, как только мячик взлетел во мраке, он сказал:

– Вперед, кэдди, и пусть шум толпы тебя не отвлекает! – У него был мягкий, негромкий голос, он словно подтрунивал над самим собой. Перед каждым ударом они выпивали по глотку из бутылки полусладкого вина – еще холодного, из холодильника. – По ночам меня трясучка не бьет, – говорил он, аккуратно укладывая мяч в лунки – одну за другой. В темноте его мячи катили превосходно, преодолевали кочки на газоне и звонко падали в лунки. На полпути к шестой лунке он поцеловал ее, и Кристина поняла: он слишком сильно ей нравится, и это здорово, очень здорово.

– Когда он дошел до девятой лунки, я поняла, что влюбилась, – сказала она вслух священнику.

Ее рассказ стал скупым, отрывистым. Ей хотелось сохранить воспоминания о той ночи при себе; казалось, если она извлечет их из мрака подсознания и выставит на свет, они померкнут, поблекнут и исчезнут.