В конце концов в восьмом классе средней школы, в день физкультурных занятий она соблазнила красивого, доброго и умного, но застенчивого Йохана Эразмуса. У него были нежные руки; он носил очки в золотой оправе. Это случилось в высокой траве за автобусной остановкой. Именно он всегда боялся взглянуть на нее; он заливался ярким румянцем, если она здоровалась с ним. Он весь был мягкий, добрый – у него были добрые глаза, добрый голос, доброе сердце. Она хотела подарить себя ему, потому что он никогда ее об этом не просил.

И она отдалась ему.

– Меня зовут Бенни Гриссел, и я алкоголик.

– Здравствуй, Бенни! – радостно произнес хор из тридцати двух голосов.

– Вчера вечером я выпил целую бутылку «Джека Дэниелса» и ударил жену. Сегодня утром она выгнала меня из дома. Я не пил целый день. Я здесь потому, что не могу удержаться, чтобы не пить. Я пришел потому, что хочу вернуть жену, детей и прежнюю жизнь. – Он прислушивался к собственному голосу, слышал в нем отчаяние. Кто-то захлопал, и потом весь пыльный церковный зал разразился аплодисментами.

Он выжидал в темноте за длинным, невыразительным зданием, инстинктивно подметив расположение окон и выходов и прикинув расстояние до пикапа. Судя по всему, раньше «Желтая роза» была жилым домом, – наверное, в пятидесятых годах, до того как Кайелитшу захватил промышленный бум, здесь жили мелкие фермеры.

На крыше, чуть ниже конька, красовалась неоновая вывеска с названием и нарисованной ярко-желтой розой. Внутри гремел рэп. Занавесок на окнах не было. Лучи света из ярко освещенного зала падали на автостоянку – веселые огоньки бегали по предательскому черному камню.

Внутри было полно народу; посетители сидели за дешевыми столами. Тобела разглядел среди них несколько европейских туристов, на чьих лицах застыло выражение наигранной радости – как у миссионеров, которые попали в деревню каннибалов. Он протолкался внутрь и увидел, что за сосновой стойкой остались два или три свободных места. Два молодых чернокожих бармена без устали принимали заказы. Официантки то и дело подскакивали к ним и проворно обслуживали клиентов. К их тонким маечкам были приколоты желтые пластмассовые розы.

– Что будешь пить, здоровяк? – спросил бармен с деланым американским акцентом.

– У вас есть «Виндхук»? – ответил вопросом на вопрос Тобела на своем родном языке.

– Светлое или легкое, друг мой?

– Вы коса?

– Да.

Ему хотелось сказать: «Так и говори со мной на коса», но он сдержался, потому что ему нужна была информация.

– Светлое, пожалуйста.

Перед ним появились бутылка пива и стакан.

– Одиннадцать рандов восемьдесят.

Одиннадцать восемьдесят? Ну и химики! Тобела дал пятнадцать.

– Сдачу оставь себе.

Потом поднял стакан и выпил.

– Надеюсь, когда я закончу свой рассказ, вам не расхочется аплодировать, – сказал Гриссел, когда овация смолкла. – Потому что сегодня я скажу вам то, что должен был сказать еще в девяносто шестом. Не уверен, что вам понравится то, что вы сейчас услышите. – Он покосился на Веру, цветную женщину, сидевшую на председательском месте, – она ответила ему сочувственной улыбкой. Он увидел перед собой море голов; на каждом лице, как и у Веры, – выражение безусловной поддержки. Ему стало очень не по себе. – С «Анонимными алкоголиками» у меня две проблемы. – Голос его звучал гулко, как будто он был в зале один. – Во-первых, мне все время кажется, что я здесь чужой. Я полицейский. Имею дело с убийствами. Каждый день. – Он вцепился в спинку стоящего перед ним синего пластмассового стула. Увидел, что костяшки пальцев побелели от напряжения, и, подняв голову, глянул на Веру, не зная, куда еще смотреть. – И я пью, чтобы заглушить голоса.

Вера кивнула; можно подумать, она хоть что-то понимала! Гриссел пошарил глазами по залу – искал, на ком еще можно сосредоточиться. На стенах висели плакаты.

– Мы кричим, когда умираем, – медленно и тихо сказал он, потому что ему необходимо было выразиться правильно. – Мы все цепляемся за жизнь. Очень крепко цепляемся. И когда кто-то разжимает нам пальцы, мы падаем. – Он опустил голову и увидел, что руки движутся в подтверждение его слов: два сжатых кулака медленно разжимаются. – Вот когда мы кричим. Когда понимаем, что больше не за что уцепиться, потому что мы слишком быстро падаем.

Где-то далеко утробно завыл гудок. В церковном зале воцарилась смертельная тишина. Он набрал в грудь побольше воздуха и посмотрел на них. Всем было неловко; прежняя бодрость испарилась.

– Я их слышу. Ничего не могу с собой поделать. Я слышу голоса, когда приезжаю на место преступления и вижу трупы. Их крик висит в воздухе – он ждет, чтобы кто-нибудь услышал. И когда вы слышите такой крик, он проникает к вам в голову и остается там навсегда.

Кто-то слева от него нервно кашлянул.

– Такой крик – самый ужасный звук на свете. – Гриссел обвел глазами аудиторию; сейчас ему очень нужна была поддержка. Но все избегали смотреть ему в глаза. – Я никому еще об этом не рассказывал, – продолжал он.

Вера ерзала на месте, как будто хотела что-то сказать. Но сейчас ей нельзя говорить.

– Наверное, кто-то из вас думает, что у меня не все дома. Скорее всего, вы все так сейчас думаете. Но я не псих. Будь я психом, мне не помогал бы алкоголь. Все становилось бы только еще хуже. А мне спиртное помогает. Оно помогает, когда я прихожу на место преступления. Оно помогает мне пережить день. Оно помогает, когда я прихожу домой, вижу жену, детей, слышу их смех, но знаю, что и в них тоже запрятан тот самый крик. Я знаю, он ждет и однажды вырвется наружу, и боюсь, что именно я услышу их крик. – Гриссел покачал головой. – Этого я уже не вынесу. – Он опустил голову и прошептал: – Но больше всего меня пугает то, что я знаю: такой крик живет и во мне самом. – Наконец он нашел в себе силы посмотреть Вере в глаза. – Я пью потому, что спиртное убирает и этот страх.

– Когда Джон Коса был здесь в последний раз? – спросил Тобела бармена.

– Кто?

– Джон Коса.

– Йоу, мэн, сюда столько всяких чуваков приходит!

Тобела вздохнул, достал из бумажника банкнот в пятьдесят рандов и подтолкнул его по стойке.

– Постарайся вспомнить. Банкнот исчез.

– Такой тощий, прыщавый?

– Точно.

– Он в основном с Боссом общается – у него и спрашивай.

– Когда он в последний раз приходил пообщаться с Боссом?

– Друг, я работаю посменно. Я не бываю тут постоянно. Твоего Джона уже давненько не видал. – Бармен отошел, чтобы принять заказ у другого посетителя.

Тобела выпил еще пива. Горький вкус был знакомым, музыка – слишком громкой, и в груди у него вибрировали басовые ноты. Напротив, за столом у окна, сидела компания из семи человек. Оттуда доносился хриплый хохот. Мускулистый цветной мужчина со сплошь татуированными плечами балансировал на табурете. Он осушил большой кувшин пива, крикнул что-то, хотя слов из-за шума было не разобрать, и поднял пустой кувшин вверх.

Такая веселость казалась Тобеле слишком пустой, слишком искусственной. Так было всегда – с самых давних пор, еще с Казахстана. Сто двадцать чернокожих братьев в советском тренировочном лагере ужасно тосковали по дому. Днем они смертельно уставали, но каждую ночь пили, пели и смеялись. Товарищи по оружию, соратники, воины.

Мимо снова прошел бармен.

– Как мне найти Босса?

– Это можно устроить. – Бармен явно выжидал, хотя и глазом не моргнул.

Тобела достал еще пятьдесят рандов. Бармен не шелохнулся. Тобела добавил. Деньги быстро исчезли.

– Обожди минуту.

– Вторая проблема у меня с «Двенадцатью шагами». Я знаю их наизусть и вполне допускаю, что другим они помогают. Шаг первый легкий, потому что мне наср… простите. Потому что я знаю, что моя жизнь выбилась из-под контроля и алкоголь одержал надо мной верх. Шаг второй уверяет, что нас может исцелить Сила более мощная, чем мы сами. Шаг третий учит: обрати волю свою и жизнь свою к Нему.