Джексон стоял и смотрел на Бенета. Его взгляд можно было бы назвать мечтательным.
— Мне жаль, но я должен идти, — ответил он. — А что касается того, что вы сказали, думаю, вам нужно еще хорошенько поразмыслить. Я приду снова, если смогу, между двенадцатью и часом через неделю, нет, лучше недели через две. Посмотрим, что мы оба будем тогда чувствовать.
После этого он повернулся и ушел.
Бенет ждал две недели, Джексон вернулся через две недели и один день. Бенет терзался мучительным ожиданием, боялся, что Джексон не придет никогда, и все время думал, что же он должен будет ему сказать. Но, когда Джексон появился, слова вырвались сами собой:
— Послушайте, я хочу, чтобы вы остались со мной, но уже как друг, а не как слуга. Теперь ведь так оно и есть, правда? Я хочу, чтобы вы всегда жили со мной. Пожалуйста. Разумеется, вы будете абсолютно свободны…
Таковы были первые слова, которые произнес Бенет, стоя напротив Джексона в гостиной. Он дрожал.
На лице Джексона играла отсутствующая улыбка, он посмотрел на Бенета и ответил:
— Такие условия, если они будут приняты, разумеется, подразумевают отношения на равных.
— Простите, я не сказал этого. Конечно, я считал это само собой разумеющимся.
— И я не могу обещать, что останусь здесь или еще где бы то ни было навсегда.
— Не надо никаких обещаний. Я просто хочу, чтобы вы жили здесь как мой друг…
Джексон задумчиво взглянул на него и добавил:
— Ну что ж, хорошо, давайте попробуем.
— Благодарю вас! В таком случае как вы смотрите на то, чтобы отпраздновать это бокалом вина? Вот бутылка и два стакана…
— Я их заметил. Но мне, пожалуйста, стакан воды, а потом я пойду. Вернусь через три дня.
— Позвольте, я отвезу вас на машине.
— Нет, спасибо.
— Итак, теперь вы будете жить в этом доме…
— Если не возражаете, я бы предпочел расположиться в сторожке.
Когда Джексон ушел, Бенет не мог сдержать отчаянной радости. Прижав руку к сердцу, он опустился тут же, в гостиной, на ближайший стул и, посидев немного, вдруг подумал: не разорвется ли у него сердце от подобных «условий»?
Теперь в Таре царила полная тишина, и Бенет, сидя на кровати, перебирал в памяти события, произошедшие после возвращения Джексона в Тару. Все друзья Бенета были рады, что Джексон вернулся, им нравился его новый статус, и они даже приезжали, чтобы официально поприветствовать его, хотя многие, особенно «голубки», были больше сосредоточены на переменах в собственной жизни, и феномен Джексона со временем начал восприниматься как нечто обыденное. Теперь о Джексоне, который был гораздо больше на виду, чем Бенет, можно было говорить (у некоторых, впрочем, это выходило двусмысленно) как о друге Бенета. Он быстро приобрел репутацию отличного повара, и его всячески подбивали написать кулинарную книгу. Он по-прежнему ухаживал за садами — за садом Бенета и некоторых его друзей, — делал покупки, ремонтировал электропроводку, столярничал, чинил вещи и делал новые, — словом, был мастером на все руки, что и было всеми признано. Жизнь в Пенне и Таре текла почти обычным чередом. Бенет мог быть теперь по крайней мере уверен, что он самый близкий Джексону человек. Зная это, он молча схоронил на самом дне своей души последние слова Джексона, касающиеся сторожки.
Теперь Джексон много читал, быть может, он делал это и прежде. Его часто можно было застать в библиотеке, пока Бенет работал в кабинете. По вечерам они вместе сидели в гостиной и разговаривали, «рассказывали истории», как называл это Бенет. Бенет вспоминал родителей, детство, восстанавливал в памяти первые воспоминания о дядюшке Тиме, о том, как отец Бенета подначивал Тима, как Бенет полюбил его. Рассказывал он и о своих многочисленных путешествиях, но упомянуть Венецию пока не решался.
О прошлом Джексона не говорили никогда. Оуэн называл его «странной разновидностью человеческого существа». Джексон читал — и прочел уже немало — книги Тима: об Индии, о Востоке, а также его любимые романы. Бенет и раньше замечал, а во время обмена репликами за тем давним ужином, после которого все расстроилось, вспомнил снова, что Джексон, скорее всего, читал Толстого, во всяком случае, он сумел защитить Соню. Разумеется, он читал и Шекспира. Бенет свободно мог говорить с ним о своем сочинении, поскольку Хайдеггер и Гёльдерлин тоже интересовали Джексона, который всячески побуждал Бенета продолжать работу, можно даже сказать, настаивал на этом. Конечно, разговор часто возвращался к дядюшке Тиму, и через некоторое время Бенет — он уж забыл, где и почему — припомнил, что дядюшка Тим говорил ему, будто Джексон знает некоторые восточные языки. Об этом они с Джексоном тоже никогда не говорили.
Те, кто имел возможность наблюдать за их жизнью, например Оуэн и Милдред, а также Эдвард, иногда заезжавший к ним, сходились во мнении, что эта пара прекрасно ладит. Бенету, однако, было хорошо известно, что между ними пролегает граница, перейти которую он не имел права. Поначалу существование этого препятствия расстраивало Бенета, но со временем он привык и даже находил в нем источник своего рода нежных флюидов. Гораздо более безнадежным было последнее замечание, брошенное Джексоном: «Я не могу обещать, что останусь здесь или еще где бы то ни было навсегда».
Вскоре любопытствующих посетителей поубавилось и началась привычная жизнь. Розалинда Берран, теперь Эбелсон, ждала ребенка. (Туан никогда этой темы не касался, если не считать одного случая, когда он со страстью воскликнул: «Только бы это был мальчик!») Мэриан тоже вот-вот должна была родить, они с Розалиндой регулярно переписывались. Как-то раз неожиданно приехала Присцилла Конти (Присцилла была профессиональной певицей), и они с Джексоном много разговаривали и пели дуэтом. Бенет никогда прежде не слышал, чтобы Джексон пел. «Восхитительный голос», — сказала Присцилла, так же неожиданно уезжая обратно в Италию. Время от времени Джексон имел случайные беседы с глазу на глаз с Оливером Кэкстоном. Если дело было в Таре, они всегда уединялись в сторожке. Джексон теперь регулярно посещал Оуэна, иногда оставался у него надолго. Такие вот происходили перемены. Больше всего Бенета тревожило то, что Милдред познакомила Джексона с Лукасом Бегбруком и они все вместе, скорее всего, размышляли над понятием «новая святость». Разумеется, обо всех своих личных встречах Джексон ставил Бенета в известность, но они их не обсуждали.
Заря занималась, являя миру прозрачный бледно-голубой занавес небес. Восходящее солнце деликатно объявляло о своем присутствии. Вчерашние сотрапезники еще спали: спали Туан с Розалиндой, спал Бенет. А вот Брэн не спал. Он осторожно спустился по большой лестнице и на цыпочках пробрался в заднюю часть дома, где отпер маленькую дверцу, ведущую в сад. Пока он бежал по траве, его туфли и носки промокли от росы насквозь. Светло-серая гравиевая дорожка тоже была мокрой, солнце еще не успело согреть и высушить ее. Достав из кармана другой ключ, Брэн открыл зеленую дощатую калитку и тщательно запер ее за собой. Он направлялся к конюшням. По шороху гравия у него под ногами и шарканью ног по булыжникам там уже догадались о его приближении. Брэн различил тихий всхлип, больше похожий на кошачье мяуканье, и поспешил туда, где над низкой дверцей стойла виднелась голова Рекса. Подбежав, он обнял пони за шею. Когда он ласково потерся лбом о теплую шерсть, Рекс снова тихо всхлипнул, тогда Брэн отступил и погладил нос Рекса и его влажные черные ноздри. Лошадка и мальчик, оба юные, оба обуреваемые страстью, смотрели друг на друга горящими глазами с изумлением, восторгом и любовью.
— Еще рано, мой красавчик. Потерпим еще немного, мой дорогой, я скоро приду снова, — сказал Брэн и, повернувшись, побежал, прислушиваясь к тихому ржанию пони.
Он бежал зигзагами, чтобы не оказаться у фасада дома. Стремительно пронесся по заросшей бирючиной тропинке, пересек еще одну гравиевую дорожку, скатился по травянистому склону к недавно починенной кирпичной стене, взобрался на нее в хорошо известном ему удобном месте, перевалился и, путаясь в высокой траве, ринулся к асфальтированной дорожке. Добежав до ворот, состоявших из пяти поперечных досок, он перелез через них и побежал вверх по раскинувшемуся на склоне полю к другим воротам. У изгороди он немного передохнул, перевел дыхание и спокойно пошел дальше, потом пролез еще через одни забор и очутился на другом поле. Остановился, тяжело дыша и взволнованно озираясь. И тут в неподвижном, слегка подернутом дымкой утреннем свете он увидел огромного, медленно приближающегося к нему коня.
