— Как же так, ведь вы же… Ладно, не важно. Мэриан позвонит, не беспокойтесь. И конечно же, позднее мы напишем Бенету. Ведь именно ему нужно написать, правда? Он простит нас, как вы считаете? Мы оба напишем ему…

— Да, — поддержал Джексон, — пожалуйста, напишите оба.

— Ах, конечно! Теперь это будет так легко, и вам мы тоже напишем. Куда вам писать — в Тару или в Пенн?

Джексон закрыл глаза — о боже! — потом открыл и сказал:

— Не могли бы вы держать связь со мной через Туана? Так будет проще: Бенет скоро уедет, а я… Мэриан знает адрес…

— Кто такой Туан? Прелестное имя…

— Послушайте, мои дорогие, мне пора. Завтра, когда вы подниметесь в воздух, я буду думать о вас…

— Но вы ведь хотели бы приехать к нам, мой милый брат, правда? Мы вернемся…

— Да, да, пусть у вас все будет хорошо, желаю вам счастья! Вы доставили мне большую, очень большую радость. И не забудьте, когда станете писать Бенету, обо мне — ни слова!

Джексон навел порядок в кухне, потом долго прибирал в сторожке. Это было нелегко. В спальне все было перевернуто вверх дном. Только сейчас до Джексона дошло, какая картина предстала тогда перед Бенетом. Неудивительно, что он… Конечно же, он ошибался, думал Джексон, ничего подобного на самом деле не было! «Может, мне просто остаться и объяснить ему, что произошло? А что, собственно, произошло?» Мысль о том, чтобы объяснять, извиняться, ползать перед Бенетом на коленях, показалась ему невыносимой. Кое-что из того, что написал Бенет, — например, что Джексон слишком часто помогает другим, — правда, хотя Джексон почти всегда ставил Бенета в известность и просил разрешения, а тот часто не проявлял никакого интереса к этому или его вообще не было дома. Джексон никогда ничего не делал в ущерб своим обязанностям по отношению к Бенету и никоим образом его не обманывал.

Ладно, во всем этом так, с ходу не разберешься. Некоторое время он продолжал раскладывать, расставлять по местам вещи и мыть посуду. Чудовищная боль теснила ему грудь. Навалилось все разом. Он достал два больших чемодана, сложил в них вещи, потом, поскольку многое в них не вошло, снова освободил и упаковал свои пожитки аккуратнее, после чего набил еще несколько пластиковых сумок. Сбегал в дом, посмотрел, не забыл ли он чего-нибудь. Ему казалось, он сходит с ума. Столько всяких дел… Он чуть не плакал, но постарался взять себя в руки.

Вернувшись в сторожку, он снова проверил свой багаж, перекинул через плечо пальто и макинтош, но тут же положил обратно. Что теперь? Нужно ли еще вернуться в дом? Ну разумеется, надо ведь все запереть и оставить ключи — он чуть не забыл об этом! И еще: должен ли он оставить Бенету в холле на видном месте записку: что-то объяснить, заявить, извиниться? Нет, ему нечего было сказать Бенету.

Надев пальто, Джексон перебросил через руку макинтош, поднял чемоданы — макинтош сполз к запястью. Он снова поставил чемоданы. Ключи от дома были у него в кармане, а от сторожки — висели на кухне. Он выставил чемоданы за дверь вместе с пакетами, положил на них макинтош, запер сторожку, взял чемоданы и сумки, медленно пошел по направлению к дому. Обогнул крыльцо, отнес чемоданы, сумки и макинтош к воротам, снял пальто и тоже оставил его на чемоданах, потом вернулся к дому, вошел, пересек холл, спустился по ступенькам к садовой дверце, запер ее и вернулся в холл. Затем он положил все ключи на столик поверх конверта с деньгами, любезно оставленного для него Бенетом. Окинул холл взглядом. Ни в гостиную, ни в кухню возвращаться не стал. Выйдя через парадную дверь, Джексон заботливо закрыл ее за собой. Спускаясь по ступенькам крыльца, он слышал, как в холле звонит телефон. Подойдя к воротам, он надел пальто, поверх него — макинтош, поднял остальные вещи, вышел, ногой толкнув ворота, чтобы они закрылись, и медленно пошел по дороге. Вскоре он заметил такси и назвал шоферу адрес гостиницы.

Туан, который при иных обстоятельствах в этот день отправился бы по делам, сидел дома, ожидая, что кто-то позвонит. Было все еще раннее утро. Он чувствовал себя таким несчастным и расстроенным, что ему хотелось ото всех спрятаться, и он решил возобновить изучение трудов Маймона, но никак не мог сосредоточиться. Бесцельно бродя по комнате, Туан протягивал руку то к одной, то к другой книге. Его отец был правоверным иудеем, но не ученым. Интересно, сможет ли он, Туан, стать одним из тех, кого называют учеными-иудаистами? Иудаистская наука, иудаистский мистицизм? Религиозные ценности, ценности мистицизма? Что такое мистицизм, имеет ли он отношение к философии? И какое все это, вместе взятое, имеет отношение к Богу? Существует ли Бог — живой Бог, не означает ли это понятие лишь некую ограниченную личность? Разница между иудейским Богом и христианским Богом огромна.

Отвлекшись, Туан подумал, не позвонить ли Бенету. Но если он позвонит, придется объясняться. В чем? Да в чем угодно — в настоящий момент он чувствовал себя виноватым во всем! Придется говорить о Мэриан — но что, собственно, он мог сказать? Ах, если бы можно было избавиться хотя бы от этой печали! Он был груб с Розалиндой, выпроводил ее. Разумеется, он должен был сказать, чтобы она уходила, но не обязательно было делать это в такой нелюбезной форме. Теперь Туан жалел о том, что наговорил ей столько резких слов, — более того, получилось так, что он сказал больше, чем хотел. Туан задумался: не следует ли съездить к Розалинде? Нет, это было невозможно. Кроме того, теперь она наверняка будет избегать его. Через определенные промежутки времени он звонил Джексону в сторожку, но телефон молчал. Что происходит сейчас с Мэриан, где она? Ах, бедная Мэриан! Теперь он не может даже ни у кого ничего спросить, он стал изгоем.

Услышав звонок в дверь, Туан побежал открывать.

— А, Розалинда, есть какие-нибудь новости?

— Нет. Я немного подождала, не позвонит ли кто-нибудь, потом поехала в Тару, но не смогла войти. Похоже, там никого нет.

— Спасибо, что пришла. Не уходи, хотя…

— Туан, милый, ты сошел с ума!

— Что ты хочешь этим сказать? Прости, я обидел тебя.

— Давай присядем.

Они сели на диван. Розалинда взяла Туана за руку:

— Туан, я люблю тебя и хочу выйти за тебя замуж.

— Дорогая, милая Розалинда, ты меня совсем не знаешь, это просто эмоциональный всплеск после всего, что мы пережили вместе. Ты была очень добра ко мне, и я всей душой желаю тебе счастья, однако мы должны думать только о твоей сестре…

— Но ты же любишь меня, я знаю, что любишь, мы нужны друг другу. Раньше между нами существовал барьер, теперь он сломан. Я — единственная, кто понимает тебя. Безусловно, я думаю о Мэриан, но…

— Милое мое дитя…

— Мне почти столько же лет, сколько тебе. Тебе сколько?

— Тридцать.

— Ну что ж, а мне почти двадцать три. Я знаю, ты пережил много бед, вероятно связанных с твоими родителями, знаю, как ты горевал, когда они умерли, сочувствую тебе всей душой. Конечно, мне не следует говорить об этом… И тем не менее сейчас я должна, должна сказать все. Я так давно за тобой наблюдаю — с тех самых пор, как дядюшка Тим познакомился с тобой в том эдинбургском поезде…

— Прошу тебя…

— Он нам рассказывал об этом и о том, как сразу полюбил тебя. И я тебя сразу полюбила.

— Пожалуйста, хватит…

— Ведь это он дал тебе это имя! А как тебя зовут на самом деле?

— Томас, но…

— У тебя ведь есть и еврейское имя, ты мне его скажешь?

— Откуда ты?.. Впрочем, не важно. Яков.

— Мне и это имя нравится, но пусть оно останется тайной, которую будем знать только мы двое. Дядюшка Тим также объяснял нам, что означает имя Туан, какой это был благородный и трагический персонаж…

— Ты еще дитя, очаровательное дитя. Прошу тебя, не нужно продолжать этот разговор. Он все равно ни к чему не приведет, разве что станет еще тяжелее.

— У тебя на сердце печаль… Ну прости, прости меня, просто я хотела удержать тебя, спасти…