Мельников удивленно посмотрел на Васича и улыбнулся. Мирцль была озадачена и ответила довольно сурово:
— Герр Васич…
— Фрейлейн Мирцль?
— Одна с молодыми людьми я никогда никуда не езжу.
Васич удивленно поднял брови, подумал и нашелся:
— Гм… Вы можете пригласить фрейлейн Ильзу, она, кажется, тоже по пятницам свободна. Да? И потом, клянусь вашими плечами, у нас самые благородные намерения. Русские студенты…
— С фрейлейн Ильзой дело другое. Хорошо, я спрошу директора. Отчего герр Мельников молчит? Разве он не хочет, чтобы я поехала в Брунненталь?
Она склонилась к Мельникову и шутливо дотронулась эдельвейсом до его лица.
Васич толкнул его под столом.
— Да, да, — пробормотал Мельников и покраснел. Он в это время, затаив дыхание, смотрел на прекрасную открытую шею Мирцль и совсем забыл, где он. — Я тоже… Я тоже прошу, фрейлейн Мирцль. Я буду очень доволен. С удовольствием…
Мирцль между тем осушила его кружку до дна, вытерла пену с губ и показала ему язык.
— О, о! Как он говорит! Совсем как берлинский почтмейстер. Смелости больше, мой милый…
Она, сверкнув глазами, отошла к Ильзе, которая пересчитывала среди своих столиков полученные ею сегодня пфенниги. Пошепталась с ней, взяла слово держать все в секрете и направилась к директору.
Васич и Мельников следили. Директор удивленно поднял голову, спросил ее о чем-то. Мирцль сердито ответила, и тот шутливо потрепал ее по плечу. Наконец, к их полной радости, она повернулась к ним и весело кивнула головой.
— Ура, черт возьми! Ай да директор! — Васич встал из-за стола. — Вы довольны, милостивый государь?
— Доволен. Как это вам пришло в голову?
Он вспомнил гимназического учителя немецкого языка и уныло проклял его и свою лень. Разве не мог бы он обойтись без Васича, если бы не это?..
— Так и пришло. Под лежачий камень, батенька…
— Я думаю, что она вполне честная девушка…
— К сожалению, нисколько в этом не сомневаюсь, — сухо отрезал Васич. — Вы идете?
Они расплатились и вышли. В прихожей столкнулись с пьяным, как дым, корпорантом. Он хотел взвеситься и топтался около площадки автоматических весов, но никак не мог на нее взобраться.
Оба молча посмотрели на него.
— Завтра придете? — спросил Мельников.
— Не знаю. Имею честь…
— До свидания.
Они разошлись в разные стороны. Васич уходил, насвистывая задорный тирольский марш и беспечно ударяя палкой об асфальт, Мельников — молча. Теперь во тьме прохладной ночной улицы он не боялся улыбаться, томное воображение распустилось, как пышный павлиний хвост, а под ногами, на черной мостовой, ярко засияли, дрожа и сливаясь, огненные буквы:
«Пятница — Брунненталь!»
II
В пятницу вечером, без четверти семь, студенты пришли на вокзал. Мирцль еще не было. Сели у входных дверей и стали ждать. Мельников неясно представлял себе, чего он ожидает от этого вечера, но смутно верил, что будет то, чего никогда не было, и замирал, как воробей перед бурей. В кошельке у него бренчали семнадцать марок. Больше он не взял, — с квартирной хозяйкой фрау Бендер опасно было шутить. Да и эти семнадцать марок он отрывал прямо от сердца: впереди целый месяц без фруктов и мороженого.
«Два билета во втором — две марки сорок, — еще раз принялся он пересчитывать про себя. — За Ильзу заплатит Васич. Половина вина — бутылки полторы, две самое большое — пять-шесть марок… Два шницеля — две марки, розы и мороженое, два билета обратно и извозчик — хватит! В крайнем случае можно себе шницеля не заказывать… Скажу, что нет аппетита. Как-нибудь обойдется…» Мельников успокаивался, потом вдруг появлялась мысль, что Мирцль может заказать не шницель, а какое-нибудь другое блюдо, подороже, и, кроме шницеля, еще что-нибудь; тогда он холодными, липкими пальцами снова ощупывал в кармане свои марки и замирал в беспокойстве.
Васичу такие низменные расчеты были чужды. Во всех странах света существовали почтовые отделения и телеграфы. Чиновник протягивал из маленького оконца бланк, он небрежно расписывался и получал столько марок, франков или рублей, что их хватало с избытком на все случаи жизни.
Занимало другое: удастся сегодня или нет? Подпаивать, конечно, не стоит, — малоэстетично, да и что с пьяной возьмешь? А так, слегка… Чтобы забыла свою профессиональную честность и перестала ломаться… Коллегу надо будет отшить, он ее, поди, уже в весталки произвел, будет только смотреть ей в рот и от умиления пузыри в стакан пускать. Балда! Если же, на самом деле… гм… у немок все возможно… она отдала счастливому герр Мельникову свое полновесное сердце, надо будет, по крайней мере, их разыграть и сосватать. Непременнейшим образом. Долой сахарин, и да здравствует свободная двадцатичетырехчасовая любовь!
Васич вспомнил о билетах и встал.
— Куда вы? — окликнул его Мельников.
— Сейчас вернусь.
Когда он вернулся, на вокзальных часах пробило семь.
— Не придет, пожалуй, а? — тревожно обратился к нему Мельников и вдруг почувствовал, как отвратительно скучно будет возвращаться с вокзала, если она не придет, и какой пустой вечер будет тогда у него.
Васич уверенно прищурил глаза и свистнул:
— Детские игрушки! Обещала, так придет. Немка. Угощение на улице не валяется.
— Ну что вы, — поморщился Мельников. — Нужно ей ваше угощение… Как вы странно смотрите на вещи.
— Чрезвычайно странно. — Васич встал и направился к дверям. — Вот они идут, не плачьте.
Раскрасневшаяся Мирцль и подслеповатая, вялая и длинная, как старая ящерица, Ильза чинно раскланялись с русскими студентами. Васич взглянул на Мирцль, усмехнулся и с фатовским поклоном сделал рукой пригласительный жест:
— Едем!
— А билеты? — засуетился Мельников.
Васич, пропуская дам вперед, молча показал ему четыре кусочка зеленого картона.
— Зачем же вы платили за всех? — обидчиво шепнул ему в спину Мельников.
— Детские игрушки, ничего не значит.
— Как не значит?
Он хотел еще что-то прибавить, но промолчал и подумал, что на обратном пути надо будет заранее взять билеты для всех. Непременно!
Вошли в вагон. Поезд тронулся. Проплыли станционные постройки, мелькнули огненно-красные кусты вьющихся роз у стенки перед туннелем. Несколько мгновений тьмы и духоты, поезд выехал на широкий луговой простор, распластавшийся вдоль реки, и в вагоне стало светлей.
Мельников с досадливым недоумением покосился на Мирцль, переглянулся с Васичем и понял, почему тот ухмыляется. И еще досадней стало.
Тирольской девушки больше не было — красивой и задорной девушки, так непохожей на всех, такой красочной и неожиданной среди современных пиджаков и чопорных, плотно обтянутых лифов, набивавших каждый вечер зал «Белого быка». Дешевая соломенная шляпа из универсального магазина, глухой черный шелковый лиф с резко обозначенными краями корсета, из-за которых выбивалась обтянутая тугим шелком дородная грудь. А на груди… это резало глаза больше всего, потому что было похоже на карикатуру, — на груди громадная круглая брошка с портретом кайзера Вильгельма и его бесчисленного семейства. От пляски вагона маки на шляпе тряслись мелкой дрожью, багровое от заката семейство Вильгельма колыхалось на широкой тирольской груди, как на рессорах, пальцы в митенках солидно сжимали поставленный между колен зонтик с коралловой, цвета говядины, ручкой в виде человеческой руки.
Но через несколько минут молодые люди оправились от разочарования. Васич засмотрелся на плотно обтянутый бюст, окинул глазами всю могучую фигуру девушки, и ему вдруг показалось, что в вагоне стало ужасно душно, хотя все рамы были спущены и предзакатный ветер свободно перелетал из окна в окно. Его сосед, низко надвинув на лоб панаму, чтобы закрыть от глаз нелепую шляпку с маками, стал изучать строгое лицо Мирцль. Так близко он никогда ее не видал. Можно было смотреть долго, не боясь, что Мирцль поманят к соседнему столу, можно было смотреть молча, — к счастью, стук колес мешал разговору, да и сама Мирцль сидела так чинно-торжественно, словно она никогда в жизни в «Белом быке» не пела. Мельникову стало смешно: такие горячие, смуглые, румяные щеки, темно-алые, без следа губной помады губы, большие черные глаза, — но щеки были надуты, губы сжаты, глаза сами не знали, как им смотреть, и каждый миг меняли выражение.
