— Пусть он спит. Я не желаю иметь ничего общего с владельцами поместий и закладных. Позови девушку. Кое-какие из моих товаров придутся ей по вкусу.

— Долг и десять заповедей! Ты никогда не был опекуном, милейший Бурун, и не знаешь всей тяжести ответственности…

— Не будет здесь твоей племянницы — не бывать и сделке! — перебил упрямый контрабандист, пряча в карман список товаров и собираясь встать со стула, на котором он сидел. — Девушка знает о моем присутствии, и для нас обоих будет безопаснее, если она поглубже вникнет в наши отношения.

— Ты безрассуден, как английские законы о мореплавании! Я слышу, она ходит по комнате — я позову ее. Но не следует раскрывать перед ней наши прежние отношения. Пусть сегодняшняя сделка покажется ей единственной и случайной.

— Как тебе угодно. Я не собираюсь ничего говорить ей. Если ты сам не проболтаешься, бюргер, можешь спать спокойно. Но я хочу, чтобы твоя племянница присутствовала здесь, — у меня такое предчувствие, что нашим деловым связям грозит опасность.

— Не люблю я слово «предчувствие», — проворчал олдермен, осторожно снимая нагар со свечи. — Стоит произнести его — и уже чудятся преследования со стороны казначейства. Не забывай, что ты должен скрываться из-за твоих хитроумных дел.

— Совершенно верно. Будь все остальные так же ловки, торговля безусловно прекратилась бы. Позови же скорее леди!

Олдермен, по-видимому считая необходимым кое-что объяснить племяннице и зная решительный нрав своего компаньона, больше не мешкал. Бросив подозрительный взгляд на все еще открытое окно, он покинул комнату.

Выражение лица незнакомца изменилось, как только он остался один. Его взгляд, прежде такой дерзкий и самоуверенный, снова стал ласковым и даже задумчивым, скользя по различным изящным вещам, служившим усладой красавице Алиде. Затем незнакомец поднялся с места, прикоснулся к струнам лютни и, словно испугавшись мелодичного звона, отпрянул назад. Казалось, он позабыл о деле, которое привело его сюда, и всецело отдался новому, более свежему интересу. Если бы кто-нибудь увидел, с каким волнением пришелец рассматривал окружавшие его предметы, он бы решил, что именно они привлекли его сюда. Во взгляде и в мягких чертах его лица было так мало грубости, присущей людям его профессии, что можно было подумать, будто природа одарила его такой внешностью для того, чтобы восторжествовал обман. Если в его манерах и проскальзывали порой резкость и пренебрежение, то это казалось скорее притворством, чем проявлением естественных наклонностей, и даже нарушение правил приличия во время беседы с олдерменом сочеталось со сдержанностью, которая странно противоречила его натуре.

С другой стороны, было бы неверно утверждать, что Алида де Барбери не догадывалась о роде занятий гостя. Растленность, которой неизбежно отмечается всякое безответственное правление, а также врожденное безразличие господина к судьбе своих подчиненных привели к тому, что почти на все почетные и прибыльные посты в колониях английское правительство назначало разорившихся и развращенных представителей знати или тех, кто обладал обширными связями. Провинции Нью-Йорк в этом отношении особенно не повезло. После того как Карл подарил ее своему брату, наследнику престола, Нью-Йорк лишился защиты хартий и привилегий, которые были гарантированы большинству американских губернаторств. Провинция непосредственно подчинялась короне, и в течение длительного времени на жителей Нью-Йорка смотрели как на покоренный народ другой расы, с которым завоеватели считались куда меньше, чем со своим собственным. К беззакониям, творимым над населением Западного полушария, в те времена относились так легко, что даже грабительские экспедиции Дрейкаnote 69 и ему подобных против обитателей стран, расположенных южнее, не считались позором и не пятнали родовых гербов. Более того: королева Елизавета щедро осыпала почестями и милостями людей, которых в наши дни сочли бы флибустьерами. Короче говоря, система насилия и лицемерия, начавшаяся с подарков Фердинанда и Изабеллыnote 70 и папских булл, продолжала существовать с теми или иными видоизменениями до тех пор, пока потомки прямодушных и доброжелательных людей, населявших Союз, не взяли бразды правления в свои руки и не провозгласили новые политические нормы, которые до этого столь же мало уважали, как и понимали.

Алида знала, что и граф Белламонтский, и тот растленный представитель знати, который уже был представлен читателю в начале нашего повествования, поощряли куда более вопиющие деяния на морях, нежели любая контрабанда; неудивительно поэтому, что Алида имела причины не верить в законность некоторых коммерческих операций своего дядюшки, но это не слишком огорчало ее. Однако ее подозрения были весьма далеки от истины, так как трудно было представить себе моряка, более не похожего на контрабандиста, чем тот, с которым она столь неожиданно столкнулась.

Возможно, обаяние голоса и облика человека, столь щедро одаренного природой, также повлияло на решение Алиды вернуться. Во всяком случае, немного времени спустя она переступила порог гостиной скорее с любопытно-удивленным, нежели недовольным видом.

— Моя племянница узнала, что ты прибыл из Старого Света, любезный Бурун, — произнес осторожный олдермен, входя в комнату в сопровождении Алиды, — а в душе она прежде всего женщина! Разве сможет она простить, если какая-нибудь девушка на Манхаттане увидит наряды, которые ты привез, прежде чем она даст им оценку!

— Я не смею и мечтать о более справедливом и беспристрастном судье, — отозвался контрабандист, небрежным и изящным жестом приподнимая головной убор. — У меня есть шелка, вытканные в Тоскане, и лионская парча, которой могут позавидовать модницы Ломбардии и Франции. Ленты всех цветов и оттенков и кружева, столь же прекрасные, как резные украшения богатейших соборов вашей Фландрии!

— Ты много путешествовал для своих лет, милейший Бурун, и судишь о странах и обычаях со знанием дела, — сказал олдермен. — Но каковы цены на все эти сокровища? Ты знаешь, как долго тянется война, и конца ей еще не видно; германское притязание на престол и последнее землетрясение в стране расшатали цены и вынуждают нас, заботливых бюргеров, быть осторожными в торговле. Не справлялся ли ты о цене на лошадей, когда был в Голландии?

— Они там ничего не стоят. Что же касается цен на мои товары, то ты знаешь — они без запроса. Я не терплю, когда друзья торгуются.

— Это заблуждение, милейший Бурун. Мудрый купец всегда следит за состоянием рынка, и ты достаточно опытен, чтобы знать, что шустрый шестипенсовик множится быстрее медлительного шиллинга. Пока маленький снежок докатится до подножия горы, он станет огромным снежным комом. Товары, что приобретаются без труда, так же легко сбываются. Выгодные сделки заключаются быстро. Ты ведь знаешь нашу Йоркскую поговорку: «Первое предложение самое выгодное».

— Кто хочет, тот купит, а кто любит свое золото больше прекрасных кружев, роскошных шелков и тугой парчи, пусть спит, сунув кошелек под подушку. Многие сгорают от нетерпения взглянуть на мои товары, а я пересек Атлантику не для того, чтобы сбыть их по дешевке.

— Дядюшка, — с трепетом произнесла Алида, — ведь мы не можем судить о качестве товаров любезного Буруна, не взглянув на них. Надеюсь, он захватил с собой хотя бы образцы?

— Торговля и дружба! — пробормотал Миндерт. — Что толку в установившихся связях, если они могут порваться из-за просьбы чуть уступить в цене! Выкладывай свой товар, господин Упрямец; ручаюсь, что твои фасоны либо давно вышли из моды, либо попорчены из-за неряшливости матросов. Во всяком случае, мы будем благодарны, если ты покажешь их.