— Я страшно обо всем этом сожалею, Петер, — пробормотал Ванини. — Пожалуйста, верь мне.

Лицо Дорфрихтера оставалось безучастным; взгляд его был устремлен через открытое окно на фронтоны расположенных напротив домов.

— Если вы позволите мне дать вам совет, — сказал Кунце Ванини, когда Дорфрихтер и оба лейтенанта покинули помещение, — увольняйтесь вы из армии, пока не поздно. Уходите в отставку, пока ваша репутация безупречна. Вы еще молоды. Вам не составит особого труда найти место в гражданской жизни. Вы же так любите море. Почему бы вам не пойти в торговый флот? В этот раз вы счастливо отделались только благодаря великодушию Ландсберга-Лёви. В другой раз такого снисходительного товарища вам не найти.

На Розе было красивое бирюзовое платье из крепдешина, с черными оборками. Перья страуса крепились в прическе украшенной бриллиантами застежкой. Бал у командира корпуса был их первым совместным выходом в общество после официальной помолвки. Со своим покойным супругом, членом кабинета министров, она вращалась только в довольно скучном обществе правительственных чиновников.

Армия была для нее новым миром, и она была радостно удивлена, каким уважением и любовью пользовался ее жених. Она чувствовала себя абсолютно счастливой.

Кунце хотелось бы разделить ее радость, но он был не в состоянии избавиться от чувства безнадежности, охватившего его. С момента решающего показания Ванини его постоянно преследовало воспоминание об одном молодом солдате, который при аннексии Боснии был приговорен к смерти военным трибуналом, членом которого Кунце тогда был. Образ молодого человека, рухнувшего под градом пуль, упрямо возникал между танцующими парами. Время от времени это лицо с завязанными глазами приобретало образ Дорфрихтера.

Во время ужина они с Розой сидели за столом генерала Венцеля. Лили выглядела усталой и держалась необычайно тихо. На ней было простое платье и почти не было драгоценностей, хотя до Страстной недели было еще пять дней. Генерал же, в парадном мундире, светился, как бенгальский огонь, искрами радости. Разговор за столом вращался вокруг войны. Офицеры обсуждали статью, появившуюся в парижской газете «Le Monde».В статье писалось, что немцы отказались от плана Шлиффена и разработали другой, согласно которому удар будет нанесен со стороны Эльзаса. Все придерживались мнения, что статья в «Le Monde»плод досужей фантазии. Ведь даже из соображений престижа французы должны быть абсолютно готовы к отражению удара с этой границы. С другой стороны стола прозвучало мнение, что Россия будет обязательно втянута в конфликт, но генерал Венцель авторитетно заявил, что России, чтобы оправиться от поражения в войне с Японией, потребуется не менее двадцати лет. Жизненно важно, напротив, было бы выключить Сербию до того, как главные противники будут втянуты в войну. Россия заключила с Сербией пакт о взаимопомощи, поэтому кампания на Балканах должна быть проведена без официального предварительного объявления войны. На это кайзер Франц Иосиф никогда не даст своего согласия, горячо заявил один генерал-майор, а уж наследник престола Франц Фердинанд тем более. Нападение на Сербию без официального объявления войны было бы нарушением кодекса чести всего офицерского корпуса. Правила, которых до сих пор придерживались, должны соблюдаться: ультиматум, объявление войны, нападение. Дискуссия была очень горячей, и все это время оркестр играл вальс из «Веселой вдовы».

— Пойдем потанцуем, — предложил Кунце Розе. — Следующая неделя — Страстная, и, вероятно, этот бал для нас надолго будет последним.

Во время танца Кунце отметил, что они с Розой старше всех танцующих в зале. Мелькавшие перед ними лица были свежими и сияющими, платья белыми, голубыми или нежно-розовыми, на погонах было не более одной или двух звездочек. Он спросил себя, неужели любой из этих молодых людей действительно одержим идеей нападения на Сербию, неважно, с объявлением или без формального объявления войны, как это представляется их командирам. Картина падающего под градом пуль солдата сменилась в его памяти на другую: пустынный ландшафт на боснийско-сербской границе, изрыгаюшие огонь орудия, марширующие плечо к плечу подразделения. Каждый залп косит шеренгу из них, и, как стебли под косой, падают тела по сторонам.

— О чем ты задумался? — спросила Роза.

— Так, ни о чем особенном, — солгал он.

— Ты выглядишь таким печальным.

Он заставил себя улыбнуться.

— Я совсем не печален. Поверь, у меня прекрасное настроение.

— Поздравляю, господин капитан. Все буквально в восхищении от вашей избранницы, — сказал доктор Гольдшмидт, протягивая Кунце руку.

Накануне адвокат предложил Кунце вместе пообедать в отеле, но Кунце это предложение отклонил под предлогом, что у него все следующие дни заняты. Они договорились встретиться в бюро Кунце.

— Моя жена сказала, — продолжал доктор Гольдшмидт, — что будет счастлива в ближайшее время познакомиться с госпожой фон Зиберт.

— Благодарю вас, господин доктор. Я обязательно передам это фрау Зиберт. Она будет очень польщена.

Кунце отнюдь не желал каких-либо светских встреч с супругами Гольдшмидт. Этот человек ему никогда не нравился, а после того как адвокат наставил рога Дорфрихтеру, Кунце было так неприятно, как будто он его лично обидел.

При своем появлении доктор Гольдшмидт излучал шарм и дружелюбие. С увлечением он болтал о всяких пустяках, и было очевидно, что его визит вовсе не посвящен исключительно тому, чтобы поздравить Кунце с удачным выбором его будущей супруги. Но потребовалось определенное время, прежде чем Гольдшмидт перешел к делу. Наконец Кунце удалось во время короткой паузы между двумя пикантными историйками вставить вопрос:

— Что я могу для вас сделать, господин доктор?

Лицо адвоката мгновенно стало печально-озабоченным.

— Я здесь по поводу фрау Дорфрихтер. Как вы знаете, я представляю ее интересы. Фрау Дорфрихтер хочет развестись со своим мужем.

Охваченный внезапным смятением и необъяснимым чувством вины, Кунце спросил:

— Что побудило фрау Дорфрихтер к этому решению?

— К этому решению, главным образом, пришла семья, — ответил доктор Гольдшмидт. — Фрау Грубер решила продать свой магазин и хочет с младшей дочерью и ее ребенком уехать из страны. Ее сестра живет с мужем недалеко от Мюнхена, в Мурнау. Там бы она и хотела поселиться.

Кунце неотрывно смотрел на Гольдшмидта, эту карикатуру на стареющего бонвивана, вместе с которым ему, Кунце, предстояло морально добивать Дорфрихтера. Вообще-то ему следовало быть довольным развитием событий. Вместо этого ему хотелось бы вернуться к тому времени, когда графолог впервые упомянул имя Петера Дорфрихтера.

— Я боюсь, что пока идет следствие, мы не сможем разрешить фрау Дорфрихтер покинуть страну. Вполне возможно, что она будет нужна в качестве свидетельницы.

— Не думаю, что в ее теперешнем состоянии она сможет быть вам полезной, — сказал адвокат, и, когда он увидел, что у Кунце высоко поднялись брови, он добавил: — Она страдает общим нервным расстройством и находится сейчас в санатории доктора Бройера.

Кунце это было известно, но пребывание в модном санатории вовсе не означало, что пациентка была действительно больна.

— Ну хорошо, я поставлю господина обер-лейтенанта Дорфрихтера в известность о желании его жены. Полагаю, что он даст согласие на развод. Не думаю, что могут возникнуть какие-либо проблемы. Как только я буду знать его решение, я дам вам знать.

Сразу же после ухода доктора Гольдшмидта Кунце отправился наверх, в тюремное отделение. В камере Дорфрихтера он не был с того вечера, как он сообщил ему о рождении сына. Несколько раз, спускаясь и поднимаясь по лестницам, он чувствовал желание вернуться и перенести встречу в свой кабинет, где он морально чувствовал себя защищенным. На вопрос, повлияет ли интимная обстановка камеры на то, как он будет себя чувствовать: скорее судьей или просто человеком, — ответа он не знал. Конечно, правильнее было бы сначала послать Стокласку с этим известием к Дорфрихтеру и только тогда пойти к нему, когда шок от сообщения будет позади. Он не должен никогда забывать, что он судья, а Дорфрихтер заключенный.