Кайзер некоторое время обдумывал услышанное.

— Ну что же, господин капитан, — наконец сказал он, — продолжайте работу и позаботьтесь о том, чтобы справедливость восторжествовала.

Кайзер вздохнул, с его лица исчезло какое-либо выражение, как будто его душа в этот момент освободилась от тяжелого груза сиюминутных переживаний, чтобы хотя бы немного отдохнуть и набраться сил для решения оставшихся на этот день проблем. Он покачал головой. Куда, спрашивается, это все может привести?

Это были не слова кайзера, это была жалоба старого человека, который не поспевал идти в ногу с новым поколением. Маленькие часы на письменном столе, которые показывали, когда время, отведенное на аудиенцию, заканчивалось, прозвенели.

Франц Иосиф поблагодарил капитана, пожелал ему успеха в решении стоящих перед ним задач и отпустил его.

Обер-лейтенант Дорфрихтер находился в своей камере уже два дня. За это время с ним никто не разговаривал. Завтрак, обед и ужин приносил надзиратель на подносе и, когда Дорфрихтер заканчивал есть, снова уносил посуду. Все попытки перекинуться с ним парой слов наталкивались на упорное молчание. Еда, несомненно, доставлялась из какого-то ресторана и, наверное, заказывалась его женой. Других признаков, что о нем кто-то заботится, не было.

Его полная изоляция не была для него неожиданностью. Согласно Положению о военном уголовно-процессуальном кодексе, принятом в 1768 году правительством императрицы Марии Терезии, каждый подозреваемый в тяжком уголовном преступлении офицер после своего ареста поступал в распоряжение аудитора, который осуществлял функции следователя, обвинителя и защитника в одном лице, а позднее еще и являлся членом суда. Все это было ему хорошо известно. Вплоть до вынесения приговора никому не разрешалось входить в контакт с арестованным, за исключением аудитора, в данном случае капитана Эмиля Кунце.

На третий день заключения его разбудили в четыре часа утра и предложили одеться. Накануне вечером его одежду забрали, и сейчас он получил свежее белье, форма и плащ были выглажены, а сапоги начищены до блеска. Когда он оделся, его отвели в бюро гауптвахты, где его ожидали три офицера — два лейтенанта и один капитан, — которых он до сих пор никогда не видал.

Они принадлежали к 51-му пехотному полку, который стоял в Вене. Разговаривал с ним только капитан. Он назвался и представил обоих лейтенантов. Капитан сообщил Дорфрихтеру, что они будут сопровождать его в Вену, и попросил обер-лейтенанта следовать его указаниям, добавив, что они вооружены и получили приказ при попытке к бегству стрелять без предупреждения.

Это была для всех безрадостная поездка. Два прошедших дня помогли Дорфрихтеру привыкнуть к окружавшему его вакууму, и когда все его нерешительные попытки завязать разговор не нашли никакого отклика, он, пожав плечами, сдался. Офицеры, напротив, чувствовали себя не в своей тарелке. Их подопечный был, в сущности, их товарищ офицер, и им тяжело давалось вести себя по отношению к нему невежливо.

Они избегали его взгляда и свели разговоры между собой к минимуму.

Они наняли экипаж, улицы по дороге к вокзалу были еще пусты. Когда подошел поезд, они сели в последний вагон, где было зарезервировано купе. Из пассажиров вряд ли кто обратил внимание, что из четырех офицеров только у троих было на боку полагающееся оружие, а четвертый сидел без палаша, засунув руки глубоко в карманы плаща.

Они были уже более часа в пути, когда Дорфрихтер внезапно прервал тягостное молчание.

— Я знаю, что у вас есть приказ избегать каких-либо разговоров со мной, господин капитан, — он обращался к нему, — но вы, наверное, последние непредубежденные лица, с которыми я имею возможность говорить и…

— Пожалуйста, господин обер-лейтенант, — перебил его капитан, — все, что бы вы ни сказали, для нас не представляет никакого…

— Не представляет никакого интереса. Это вы хотели сказать, господин капитан? Но вы не правы. Несправедливый арест невиновного человека для каждого в этой стране — мужчины, женщины или ребенка — представляет интерес! То, что произошло с ним, может произойти и с вами.

— Пощадите нас, господин обер-лейтенант. У нас приказ! — повысил голос капитан.

— Я категорически протестую против этого приказа, господин капитан!

Капитан беспокойно заерзал на своем сиденье. Будучи в принципе миролюбивым человеком, он при такой агрессивности арестованного впал в полную растерянность.

— Не заставляйте меня принять более жесткие меры, — сказал он, пытаясь придать своему голосу угрожающий тон.

— Вы можете заткнуть мне рот, господин капитан, но это единственное, что заставит меня замолчать! Я не виновен! Аудитор Кунце собрал против меня в кучу не связанные с существом дела факты и подтасовал их, чтобы они укладывались в его схему. Он сможет предать меня военному суду, но уличить в преступлении он не сможет никогда в жизни, разве что приведет лжесвидетелей, которые…

— Это просто наглость, Дорфрихтер! — Капитан покраснел от гнева. — Таким грязным способом поносить человека!

— Я сказал «разве что». По-другому ему никогда не доказать, что у меня был доступ к цианистому калию, что я рассылал циркуляры или писал их. Он не сможет доказать то, чего вообще не было!

— Ради всего святого, Дорфрихтер, умерьте свой пыл! Мы же не ваши судьи. Предположим, вы склоните нас на свою сторону. Ну и что изменится? Я имею в виду исход вашего следствия?

— Это решайте вы сами и оба лейтенанта. Даже если только трое моих товарищей будут убеждены в моей невиновности, это было бы началом, вселяющим надежду. Не забывайте, господин капитан, что я попал в большую беду. Для меня важна даже самая маленькая поддержка.

Капитан отвернулся и тяжело вздохнул. Два молодых офицера напряженно уставились в окно, разглядывая проносящийся мимо пейзаж. В купе молчали вплоть до прибытия поезда на Западный вокзал Вены.

Весть о доставке Дорфрихтера в город всколыхнула многочисленные толки. К собравшимся репортерам присоединилась, как водится, толпа зевак. Как это обычно бывает в таких случаях, все, что удалось увидеть, никак не соответствовало ожиданиям и ажиотажу собравшихся на перроне. Из поезда вышел бледный молодой офицер, которого немедленно усадили в поджидавший фиакр. Все произошло так быстро, что один из фоторепортеров ошибочно принял одного из сопровождавших за самого Дорфрихтера. Снимок появился с подписью: «Злодей в офицерском мундире». Последовала серия протестов, опровержений и язвительных статей в конкурирующих изданиях.

Камера в военном трибунале — одна из восьми, предназначенных для офицеров, — была небольшим, но светлым помещением с узкой кроватью, столом, двумя стульями и шкафом для одежды. Окно с решеткой выходило на мощенный булыжником двор, а тяжелая дверь была оборудована смотровым окошком, откуда охрана могла наблюдать за каждым движением заключенного. Дорфрихтер попросил ручку и бумагу, чтобы написать письмо жене, ему было в этом отказано. Затем он попросил что-нибудь почитать, но и это было против правил. Но когда ему сообщили, что он не имеет права на посещения и получение почты, у старшего надзирателя Туттманна создалось впечатление, что Дорфрихтер вот-вот потеряет самообладание и набросится на коменданта. Надзиратель уже не раз наблюдал такие случаи и знал все их признаки: яростный взгляд, пульсирующие виски и сжатые кулаки. За свою долгую службу Туттманн пришел к выводу, что все предписания ставят своей целью, имея в виду условия заключения, как раз вызвать открытый протест заключенного, и при каждой возможности еще более ужесточить их. Но в данном случае заключенный сумел взять себя в руки. Щелкнув каблуками, он по-военному поклонился и извинился, что потревожил коменданта своими излишними требованиями. Туттманн решил, что они получили необычно хитрого заключенного.

Дорфрихтеру не сообщили, что днем раньше в Вену приехали его родители с сестрой и в это время ждали приема у коменданта.