— Ну так что же, спрашивайте, господин капитан.

— Когда господин обер-лейтенант Дорфрихтер четырнадцатого ноября приехал утром в Вену, зашел сюда, к вам домой, — вы не помните, сколько было на часах?

Фрау Грубер фыркнула с презрением.

— Об этом меня уже тысячу раз спрашивали! Сначала детективы, потом господин комиссар. Почему бы вам не спросить у них?

Кунце ответил тихо, но твердо:

— Я спрашиваю вас!

— Ответ всегда будет один и тот же, господин капитан. Ровно в семь. Я это точно знаю, потому что, когда горничная его впустила, у меня зазвонил будильник. — Ее голос звучал теперь менее воинственно.

— Вы не смогли бы припомнить, что в это утро господин обер-лейтенант сказал или сделал?

— Когда я услыхала его голос, я накинула халат и пошла с ним поздороваться. Он приехал с собакой и маленьким чемоданом. Мы не знали, что он приедет, и это был для меня сюрприз. Я ему сказала, что Марианна еще спит в красной комнате — так мы ее называем из-за красных портьер. Он сказал, чтобы я ее не будила. Потом он играл с детьми.

— С какими детьми?

— С детьми моей дочери Тильды. — Она показала на курносую блондинку в платье из черно-белой тафты. — Они были у меня, так как в квартире у дочери шел ремонт. Они живут в Бадене под Веной.

— А во что он с ними играл?

— Ах, собственно это даже не совсем детская игра. Каждый раз он им что-нибудь привозит — оловянных солдатиков, пушки и всякое такое. Он все это выстроил на полу, а я отправилась вниз, в магазин.

— Они все еще играли вместе, когда я проснулась, — вмешалась в разговор Марианна.

Она отбросила плед, встала и повернулась к капитану. Ее щеки горели, и она никак не могла унять дрожь в губах. Тем не менее Марианна заставила себя защищать мужа. С первой встречи капитан Кунце показался ей демоном, который явился, чтобы разрушить их жизнь, и она ненавидела его со всей страстью, которую в себе и не подозревала. Армия в ее глазах была слишком благородным институтом, чтобы она решилась возвести на нее, армию, вину за эту трагедию. Поэтому вся ее горькая обида и злость были обращены на одного-единственного человека — на капитана Кунце.

— Я услыхала, как дети смеялись, — продолжала она, — а потом вдруг голос моего мужа. Когда я пришла сюда, он лежал с детьми на полу. Мальчику шесть лет, а девочке четыре, все они лежали на животе… они играли в солдатики… а он рассказывал им про тактику и как нужно с флангов окружать противника… детям это ужасно нравилось… и ему тоже. — У нее сорвался голос, в один момент казалось, что она упадет в обморок. Мать бросилась к дочери и обняла ее.

— Ради бога, успокойся, Марианна!

— Оставь меня, — сказала она и высвободилась из материнских объятий.

Ее взгляд по-прежнему был направлен на Кунце, который пристально смотрел на нее, удивленный этим внезапным взрывом.

«Она уже совсем скоро должна рожать», — подумал он.

— Неужели выдумаете, что человек способен играть и смеяться с детьми после того, как он только что послал десять смертных приговоров? — гневно спросила Марианна. — Потому что эти циркуляры были именно смертными приговорами. Только один был приведен в исполнение, но это лишь по чистой случайности. Нужно быть сумасшедшим или злодеем, чтобы такое задумать. А мой муж ни то и ни другое — он ласковый и добрый. Вы не найдете никаких доказательств против него, потому что их не существует. И он к этому злодейскому преступлению, за которое вы хотите его повесить, не имеет никакого отношения.

Этот порыв Марианны произвел на присутствующих разное впечатление. Фрау Грубер выглядела так, как будто она готова сию минуту выцарапать глаза капитану Кунце. Дочери всхлипывали. Кунце же испытывал досаду. По непонятным причинам Марианна была ему неприятна, возможно, это было связано с ее беременностью. Ему, старому холостяку, вообще беременные казались непривлекательными, а отчасти даже отталкивающими.

— Мы не вешаем невиновных, фрау Дорфрихтер, — с упреком, но и слегка растерянно сказал он.

Обыск вскоре был закончен, и, как предсказывала Марианна, никаких доказательств найдено не было. Перед уходом комиссар Вайнберг извинился за доставленные неудобства, что было встречено ледяным молчанием. Кунце был уже у двери, когда его остановила Марианна.

— Господин капитан, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал не вызывающе, но и не обиженно, — как чувствует себя мой муж? Как переносит он весь этот ужас?

— С тех пор как он в Вене, я его еще не видел, — сказал Кунце. — Но насколько я знаю, чувствует он себя хорошо. Я думаю, что увижусь с ним на этой неделе. — Он снова вспомнил об обращении Дорфрихтера к жене, которое тот просил его передать, но промолчал.

Марианна вздохнула.

— Пожалуйста, передайте ему, что я по нему очень скучаю. И что я в него верю. Обо мне пусть он не беспокоится. Я справлюсь. — Когда Кунце ничего не ответил, она подошла к нему почти вплотную: — Вы передадите ему это? Или это тоже против правил?

Кунце кивнул утвердительно.

— Да, это против правил, но я ему все передам.

Старший надзиратель Туттманн приказал охране открыть камеру. Было десять минут одиннадцатого, Дорфрихтер как раз закончил придуманный им комплекс упражнений, стоял одетый перед окном и бормотал свои таинственные заклинания. При звуке открываемого замка он повернулся.

— Осмелюсь доложить — унтер-офицер Туттманн, — отдал честь надзиратель, поскольку Дорфрихтер и во время заключения оставался офицером, звания его могли лишить только после приговора суда. — У меня есть приказ доставить вас, господин обер-лейтенант, в бюро господина капитана-аудитора Кунце.

— Наконец-то. — Дорфрихтер казался почти веселым, хотя был бледен и глаза его впали.

Военная тюрьма располагалась непосредственно рядом с гарнизонным судом. Согласно предписанию, если речь шла об офицере, надзиратель должен был идти рядом, а солдат с примкнутым штыком — сзади.

Бюро Кунце находилось на третьем этаже. Это было весьма скромное помещение с высоким потолком и двумя выходящими на улицу окнами, книжными полками вдоль стен, большой кафельной печью и письменными столами для капитана и его сотрудников. Военный уголовный кодекс предписывал, чтобы при допросе как обвиняемого, так и свидетелей присутствовали, кроме аудитора, еще два офицера — аспирант-аудитор и офицер, ведущий протокол. К следствию по делу Дорфрихтера были прикомандированы лейтенанты Стокласка и Хайнрих, последний в качестве протоколиста.

После доклада о прибытии надзиратель и солдат удалились. Кунце обратился к Дорфрихтеру:

— Прежде чем мы начнем наш разговор, я хотел бы вам сообщить, что я веду это следствие абсолютно без предубеждения. У меня лично нет ничего против вас. Моя задача отыскать правду.

— Звучит очень благородно, господин капитан, — сказал Дорфрихтер. — Я бы очень хотел в это верить.

Вопреки своим лучшим намерениям, Кунце рассердился. Обер-лейтенант оказался не так умен, как казалось. Человек, у которого есть хоть капля разума, не станет восстанавливать против себя того, от решения которого зависит вся его судьба! Мужество — это одно, а безрассудство — это другое. Кунце спросил себя, не пришел ли обер-лейтенант к выводу, что его положение безнадежно. Он знал, что бахвальство часто бывает признаком вины. Человеку, которому светит смертная казнь, терять уже нечего.

— Будьте благоразумны, Дорфрихтер. В течение следующих недель мы будем часто встречаться, и для нас обоих было бы гораздо легче, если бы эти встречи проходили в нормальной атмосфере. Если бы мне одному довелось на основании имеющихся доказательств выносить приговор, я бы признал вас виновным. Но я этого не делаю.

— Почему же вы этого не делаете? — перебил его Дорфрихтер, опустив при этом «господин капитан».

— Я уже вам говорил почему. Я не сторонник обвинений, основанных на косвенных уликах. Для обоснованного обвинения необходимо иметь или убедительные доказательства вашей вины, или ваше признание.