От испуга я разжимаю руку (половинка круассана шлепается на пол) и спрашиваю сиплым шепотом:

— Это еще что за мерзость?

— Можете говорить нормально. В данный момент, на время беседы, я взяла вас под свою защиту, и мы находимся в звуковой изоляции, но чем скорей Изабо настроится на вибрации Гийома, тем легче ей будет услышать оркестр, в котором он играет. И сам оркестр, и его почитателей… Хочу вас предупредить: она ревнива, и в ревности страшна как легион ведьм. Так что, если дорожите своей Коринной, подготовьте ее.

Я принимаю этот новый удар с хладнокровием, поразившим меня самого. И только через пару минут до меня доходит, что я ни разу не произнес в присутствии почтальонши имя своей подруги. Непонятно, где она его разузнала — то ли в своих астралах, то ли при доставке почты к нам домой, но сейчас главное не в источнике информации, а в ее последствиях. И я спрашиваю, силясь говорить спокойно:

— Подготовить — к чему?

— К жизни втроем. Изабо вас больше не отпустит, ведь вы уже сказали ей «да». У вас был выбор, и вы его сделали, теперь вините во всем самого себя.

Я вцепляюсь ей в руку.

— Скажите правду! Коринне грозит опасность?

— Пока не знаю, рано судить. Однако советую вам скорее посвятить в это дело вашу подругу, чтобы ее собственные покровители упрочили ее защиту. Поймите наконец: Изабо вовсе не злая; с тех пор как вы ее освободили, она — воплощение любви и счастья. Но даже самая чистая любовь неизменно влечет за собой те или иные напасти, и тут уж ничего не поделаешь. От них и самая прочная защита не всегда защищает.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что вам, Жан-Люк, лучше последовать моему предписанию: терапия фифти-фифти.

Я недоуменно поднимаю брови.

— Определите раз и навсегда границы ваших отношений. По понятиям Изабо, в любви главенствует мужчина. И пусть она вот уже шестьсот лет как мертва, но это вовсе не означает, что она откажется от устоев и обычаев своего времени. Так вот, если вы не хотите, чтобы она вам докучала с утра до ночи в вашем, настоящем времени, назначайте ей свидания с ночи до утра в ее, прошедшем. А теперь мне пора почту развозить.

Спрыгнув с табурета, она перегибается через стойку, чтобы чмокнуть в щеку хозяина, выходит и зигзагами пробирается между людьми, идущими с рынка. Я догоняю ее на улице.

— Мари-Пьер! Но ведь это вы впарили мне в мозги эту девицу, мне-то она ни с какой стороны не нужна!Я налоговый инспектор, у меня семья, требующая забот, я вполне счастлив и доволен тем, что имею. Ясно вам? Если ваша фантометка действительно угодила в мои объятия, заберите ее обратно, и дело с концом!

Толстуху не смущает мой сердитый взгляд, она тычет пальцем в свою каскетку:

— Видите, что там написано? — «Почта»! Вот я и доставила вам почту из прошлого, а вы ее приняли, теперь и расхлебывайте сами последствия своего выбора.

— Да ничего я не выбирал!

— Ладно, Жан-Люк, мужайтесь! Хватит робеть, вперед!

И она трясет меня за плечи, словно тренер подбадривающий своего питомца-чемпиона.

— Разве то, что с вами случилось, такая уж трагедия? Совсем наоборот: это замечательная история, которая некогда скверно кончилась, а теперь, благодаря вам, приходит в норму. Сами увидите, как здорово это вас облегчит в кармическом плане.

— Не понимаю, о чем вы?

— Не хотелось бы вас огорчать, но карма Гийома — настоящий мешок дерьма, и тому, кто ее получит, не позавидуешь. Вчера вечером, когда я пришла домой, мне удалось к нему подключиться. Ну, скажу я вам, такого бабника свет еще не видывал! И всегда один и тот же сценарий: соблазнить чью-нибудь супругу, дать себя застукать в ее постели и вовремя сбежать. Так что, от вас, может быть, ждут освобождения еще десятки таких Изабо.

— Ну, это уж не мои проблемы, черт подери!

— Как сказать… Подумайте хорошенько, не случалось ли Жан-Люку Тальбо в его нынешней ипостаси предавать или бросать кого-то? Может, в этом-то и вся загвоздка? Ну, пока, удачного вам дня!

Полчаса, не меньше, я бродил по улицам, куда глаза глядят, с ранцем в руке и с туманом в голове. Ожидая звонка от Коринны и запрещая себе звонить ей. Она этого не хотела, но, вполне возможно, была сбита с толку точно так же, как я, и так же блуждала сейчас по городу, надеясь на мой звонок.

Разговор с почтальоншей ничуть не помог мне овладеть ситуацией, напротив: шизофрения моя усугубилась. Если принять метафору Мари-Пьер насчет дирижера оркестра, то мои музыканты отняли у меня палочку, и теперь некто из вторых скрипок встал на мое место за пультом и начал дирижировать музыкой, написанной его любовницей.

В голове моей уживались беззаботное ликование влюбленной и холодная проницательность соблазнителя, пустившегося в бега, а нынче решившего оправдаться. Изабо и Гийом навязывали мне свою партитуру, наперебой учили играть по ней, ободряли, критиковали, оспаривали, выступали то единым фронтом, то вразброд, заставляя мою истерзанную душу метаться между возбуждением, неприятием, угрызениями совести и леденящим страхом.

В довершение неприятностей, вернувшись на работу, я обнаружил, что в моем еженедельнике записана на сегодняшнее утро деловая встреча, и какая встреча! Контрольная проверка налоговой ситуации психоаналитика, — не самый идеальный вариант, в моем-то состоянии.

Я отправился в кабинет заместителя управляющего государственными финансами.

— Входите, у него никого нет, — многозначительно шепнула мне секретарша, она же профсоюзная деятельница, которая периодически пыталась завлечь меня в свою организацию.

Господин Кандуйо, водрузив ноги на бювар своего стола, слушал классическую музыку, одновременно читая Набокова. Я проинформировал его о том, что еду к Сержу Наказу, ведущему психотерапевту Франс-Блё-Берри, чье досье требует нашего пристального внимания, и попросил дать мне в пару кого-нибудь из сотрудников нашей бригады, вместо Рафаэля Мартинеса. Мой начальник резво вскочил с кресла.

— Он ведь публиковал какие-то книги, верно?

— Да, несколько книг. У меня есть перечень его авторских гонораров.

— «Критика нечистого неразумия», [32]премия Мишеля Фуко за 2003 год, — это его труд?

— Кажется, так.

Его светлые глаза жадно блеснули.

— Я сам поеду с вами! — объявил он и добавил, застегивая пиджак. — Обожаю писателей!

Презрев свой лимузин с личным шофером, он залез в мою Clio— так он чувствовал себя моложе. Пока мы ехали, я излагал ему налоговые проблемы бывшего кумира парижских полуночников. Когда Лаказа сослали в Шатору, налоговый центр Нейи-сюр-Сен [33]переправил нам его досье с красной меткой. Согласно статье № 100-а, Лаказ, как и некоторые другие авторы, имел льготное право платить налоги с гонораров по прошествии пяти лет после их получения, однако решил разрулить эту проблему по-своему, обойдя компенсационную нарезку в четыре пятых.

— Ах, как это все далеко от меня! — меланхолично вздыхает господин главный проверяющий, который, с высоты своей должности, ничего уже не проверяет, разве только работу кондиционера в своем кабинете.

Я перевожу:

— Он подменил средние показатели предшествующих пяти «тучных» лет одним единственным — за последний год, что составило всего третью часть налогооблагаемых сумм.

— Ну, значит, вы его мигом выведете на чистую воду, — сокрушенно говорит мой великодушный начальник.

— Да тут и стараться особо не нужно, этого типа насквозь видно.

Я, конечно, хорохорился, как мог, но в глубине души здорово робел: вдруг этот Лаказ возьмет и разоблачит меня самого, увидит насквозь, вывернет наизнанку, — что ему стоит, с его беспощадной, гипнотической силой убеждения, чье сокрушительное воздействие на слушателей Франс-Блё-Берри я констатировал каждое утро, слушая радио. Уж не знаю, зря я паниковал или нет, но мне казалось, что Серж Лаказ, смертельно уязвленный своим финансовым и социальным падением, моментально поймет, какой хаос царит у меня в голове, и за мои компенсационные четыре пятых отомстит мне тройным диагнозом: шизоневроз, мифомания и мания преследования.