— Пойдем, я тебе покажу одну штуку.

Я поплелся следом за Жюльеном в его комнату. Он достал папку, положил ее на стол между компьютером и принтером, раскрыл и продемонстрировал мне большой многоцветный герб на мелованной бумаге. Красота, четкость и экспрессия готического «G» лишили меня дара речи. На рисунке было всё — донжон, единорог, мольберт; Жюльен изобразил внутри инициала герб Гийома именно таким, каким он виделся мне, но с легким уклоном в мангу, [56]сообщив ему беззаботную легкость, радость возвращения к жизни, словом, то, что я сам безуспешно пытался выразить на бумаге.

— Как по-твоему, это не слишком допотопно? — спросил он с робостью, совершенно несвойственной его обычному брюзгливому тону.

Я даже не нашел в себе сил ответить. Меня потрясло сознание того, что этому мальчику, рожденному от другого мужчины, удалось так точно реализовать мои замыслы, зажечь факел, который никак не желал гореть в моих руках. Жюльен добавил так, словно извинялся:

— Не знаю, ты меня, что ли, заразил своей возней с древними книжками, но я от этого такой кайф ловлю!..

Взяв его лупу, я восхищенно разглядывал фантастически сложную, кропотливую работу — крохотного единорога, заключенного в саламандру, уместившуюся в изгибе буквы «G». Яркая цветовая гамма, на мой взгляд, вполне могла соперничать своей дерзостью с Библией Гуттенберга, чей факсимильный экземпляр занимает почетное место в моей библиотеке.

— Как тебе удалось это сделать, Жюльен?

— Да я вообще люблю все маленькое.

— Послушай, но ведь у тебя потрясающий талант. Ты с чего-нибудь это копировал?

— Ну-у-у… я заглядывал в твои книжки, и еще нашел в Интернете миниатюры монахов. Сперва-то я делал рисунок в компе, а потом мне захотелось раскрасить его по-настоящему. Я закупил краски, только втихаря, а то мама все долбит, что я ни фига не делаю. Так как, сойдет для Гийома?

Я ответил, что буду теперь вдохновляться его манерой, но что в символическом плане должен создать герб своими руками. Он протянул мне рисунок.

— Оставь его все-таки себе: это мой свадебный подарок.

Внезапно я похолодел от жуткого сознания своей ответственности: что если это «автоматическая» живопись? Однако скрупулезная проработка изображения, количество потраченных часов и необходимых рисовальных принадлежностей опровергали эту гипотезу. А потом, даже если и так… Я чувствовал, что он защищен куда лучше моего и способен обратить себе на пользу любое постороннее воздействие, не поддавшись ему всерьез. В любом случае, я буду бдительно следить, чтобы с ним ничего не случилось. А если, не дай бог, возникнет такая опасность, то стану для него надежным щитом.

У подножия алтаря поставили складной столик. На него положили чистый лист бумаги, инициал с гербом Гийома и мобильник, включенный на полную громкость, из которого доносится голос отца Жонкера.

— Ныне, когда души Изабо и ее первого супруга согласились расторгнуть, пред лицом Господа, свою былую связь ради взаимного прошения, мы приступаем к совершению брачного обряда. Если кто-нибудь из вас знает нечто, способное воспрепятствовать сему новому союзу, пускай сообщит об этом — теперь или никогда.

Священнику эхом отвечают цикады, их стрекотание несется из телефонного динамика, связывающего нас с разрушенной церковью на плато Канжюэ. Я оборачиваюсь. Они все собрались здесь, в часовне замка, пронизанной солнечными лучами и клубами курящегося ладана. Все они здесь, с их хитростями, экстазами, верованиями, знаниями и фантазиями, которые выбили меня из привычной колеи. Все — кроме Коринны и Жюльена — мне велели держать их подальше. И все они взялись за руки в порыве любви, примирения или благожелательности. Луи и Джонатан, Ядна и Виктор (который день ото дня молодеет по мере того, как впадает в старческий маразм, и теперь преданно улыбается супруге, сидя в инвалидном кресле), Морис и Мари-Пьер… Почтальонша непрерывно худеет с того самого вечера, как провалилось освобождение Изабо. Забеспокоившись, я спросил, уж не больна ли она. Но она доверительно сообщила:

— Напротив. С тех пор, как мы с Морисом работаем над протоколом церемонии, я сменила отрицательную энергию на положительную. Меня больше не мучают страхи, гнев и булимия, я почти ничего не ем, ведь теперь мне не нужно подпитывать защитные механизмы…

И в самом деле, она начинает смутно походить на девушку с фотографии, которую показала мне как-то вечером, на прежнюю Мари-Пьер, до насилия.

— Итак, если никто не может возразить против сего брака, — раздается голос священника, перекрывший концерт цикад, — мы приступим к заключению союза между этими двумя душами.

И он задает мне традиционный вопрос. Я кладу руку на герб Гийома и зажмуриваюсь, мысленно твердя себе, что тот, кто сейчас ответит, не имеет ничего общего с Жан-Люком Тальбо. Затем открываю глаза и пишу на чистом листе свой ответ, одновременно возглашая:

— Да, я, Гийом, согласен взять в жены Изабо и обещаю ей любовь и верность на всю жизнь, которую даровал нам в прошлом Господь, дабы в грядущих веках эта любовь стала благословением для обеих наших душ.

Затем я ставлю подпись: Гийом д'Арбу, в лице Жан-Люка Тальбо. В часовню врывается ласточка, стремительно облетает алтарь и исчезает. Стрекотание цикад в телефоне смолкло.

— Изабо! — взывает кюре. — Согласны ли вы взять в мужья Гийома?

И сам себе отвечает формулой под стать моей. Следует пауза, и я слышу скрип его пера, которое выводит, согласно требованиям протокола: Изабо, в лице здешнего священника Бенуа Жонкера, с согласия и при участии аббата Юрсена Мерлема, ныне покойного.

Закончив писать, он торжественно продолжает:

— Изабо и Гийом, объявляю вас мужем и женой, соединенными священными узами брака отныне и во веки веков, аминь!

И вдруг со мной происходит что-то непонятное — словно удар в солнечное сплетение или холодный ожог; возникает почти физическое чувство, будто какая-то часть моего существа отделилась, вырвалась на свободу, сняла с меня тяжкий гнет, оставив пустоту, которая тотчас обернулась безбрежным ликованием, смесью мистического восторга и плотского экстаза. Чистое счастье— вот что родилось из всего нечистого, когда мы наконец дошли до сути. Голова у меня кружится, я куда-то возношусь, теряю равновесие, задыхаюсь от фантастического ощущения наступившей гармонии.

— А теперь я попрошу всех присутствующих, как из нашего мира, так и потустороннего, дружно вознести молитву, с любовью к Господу нашему, о спасении душ новобрачных. Да пребудет с вами навечно Божий мир и покой.

Мы выходим из часовни, храня молчание и трепеща от волнения, слишком сильного, чтобы выразить его словами; каждый из нас читает его в глазах окружающих. Без четверти шесть я щелкаю зажигалкой и предаю огню, как это было мне велено, согласие Гийома на брак и изображение его герба; одновременно кюре в Верхнем Провансе поступает так же с символами, напоминающими об Изабо.

Когда бумага обращается в пепел, Виктор Пикар зычно вопрошает:

— А разве кто-нибудь умер?

Морис наклоняется к нему и говорит — медленно, с бережной мягкостью:

— Никто не умер, папа. Просто Жан-Люк разбил в себе то, что оставалось от Гийома, чтобы женить его на Изабо.

Старик рассматривает меня с неожиданной, былой проницательностью, его взгляд выражает то восхищение, то недоумение. Наконец он подает голос:

— Вы знаете, человеческий разум функционирует как голограмма…

— Только не сейчас, дорогой, — говорит ему Ядна с материнской нежностью, — ты устал, тебе нужно идти баиньки.

— …а голограмма, когда ее разбивают, остается целиком в каждом из осколков. Так что, желаю удачи!

Я гляжу, как он удаляется в своем кресле, которое его жена катит, словно детскую колясочку.

— Идемте со мной, — говорит Джонатан Прайс и решительно тащит меня к замку. — У меня кое-что есть для вас.