Вернувшись с ночного дежурства у нашего чародея Виктора Пикара, Коринна обнаружила меня в халате среди разбросанных листков, которые я перечитывал. Я поведал ей историю о пожаре в замке, о смерти троих Гренанов и незаконной сводной сестры, словом, о потрясающей перемене участи, которая освободила Изабо. Коринна отнеслась к этому весьма скептически, она ответила, что я забыл разбудить Жюльена: конечно, сегодня последний день занятий, но мое сочинительство — не причина, чтобы позволять ему прогуливать уроки.

Устыдившись, я начал торопливо готовить завтрак. Коринна рассказала, что Виктор Пикар замучил ее вконец: ночью он трижды вставал, чтобы открыть клетку с крысами, — она боится, что не выдержит такого режима. Я успокоил ее, как мог, и повез Жюльена в лицей.

Он сидел, скрестив руки поверх ремня безопасности, и молча глядел на меня. Мы с Коринной старались как можно дольше держать его в неведении относительно невидимого вторжения Изабо в нашу жизнь, но видеоигры настолько приучили его к виртуальной стороне бытия, что он просто не мог этого не заметить.

— Как у вас с мамой, не слишком внапряг? — спросил он через минуту со смесью сдержанности и развязности, — это была его манера выказывать свое уважение к нашей интимной жизни.

— Не волнуйся, в настоящий момент у нас слегка штормит, но метеосводка обещает ясную погоду.

— Во всяком случае, ты-то кайфуешь на полную катушку.

— Что-что?

— С этой девицей из замка. Ты уж извини, Жан-Люк, но с тех пор, как мама дежурит по ночам, ты стал говорить во сне.

Мои пальцы судорожно стиснули ручку скоростей. Только не выдать себя, держаться естественно, спокойно, как всегда.

— И что ж я такого говорю?

— Откуда я знаю. Во-первых, не имею привычки подслушивать под дверью. Но иногда ты прямо голосишь…

Я настаиваю, проглотив комок в горле:

— Ну, и что я говорю в такие моменты?

— Без понятия. Ты говоришь на старофранцузском.

Я торможу на зеленый свет и, не обращая внимания на гудки и вспышки фар, поворачиваюсь к нему. Он слегка смущен, но не очень-то взволнован. И предлагает:

— Если хочешь, могу как-нибудь записать.

Я трогаюсь с места. Поставить у кровати магнитофон, который автоматически включится, стоит мне заговорить во сне… что ж, возможно, это наилучшее средство узнать правду. Однако, если Виктор Пикар прав, если моя вторая жизнь, в ипостаси Гийома, протекает в другом измерении одновременно с моей нынешней жизнью, то, наверное, их действительно необходимо разграничить.

Я проезжаю метров сто, и тут мои догадки выливаются в ошеломляющий вопрос, который старый ученый не затронул в нашем разговоре. Что если где-то в пространстве-времени, порожденном моей фантазией, Гийом д'Арбу тоже занимается, по воле своих снов, построением судьбы Жан-Люка Тальбо?

Освобождение Изабо состоится сегодня ночью, в двадцать три часа. Это может стать ее последним днем со мной, а я пребываю в каком-то мерзком оцепенении. Моя рука жаждет ощутить ее касание, пальцам не терпится схватить перо, чтобы восстановить контакт, но я дал обещание не мешать ритуалу, который сейчас разворачивается в замке, и держу слово.

Мари-Пьер и остальные настроены так твердо, что я из осторожности не стал посвящать их в новость об иной жизни, придуманной мною для Изабо. В конце концов, ей самой решать, должна ли она расстаться с этой формой существования или нет. Мое дело предложить, но не настаивать. Однако у меня становится тяжело на сердце при мысли, что она может отказаться от судьбы, которую я уготовил для нее, что она предпочтет раствориться без следа во всеобщей любви — этой идиллической перспективой почтальонша прожужжала мне все уши.

Проведя пять часов за расчетами налога на состояние, которое его владелица — наследница пяти доходных домов — скрывала, чтобы получать пособие для неимущих, я повез Жюльена в его любимую пиццерию. Там мы заговорили о его будущем. Точнее, говорил, в основном, я. Он-то заранее считал его беспросветным, гнусным или жалким. Надо сказать, что мой взгляд на общество, сквозь призму сокрытия доходов, лжи и мошенничества, которые я обнаруживал на каждом шагу, не позволял мне слишком уж рьяно опровергать это мнение. Когда я спросил, есть ли у него какие-либо планы или мечты, он ограничился следующим ответом:

— Ну-у-у… есть кое-что, но ты будешь смеяться. В общем-то… нет… разве только… хотя, скорее всего, не выгорит… так, глупость одна. Не думай об этом. Наверно, пойду в программисты, как все.

— Мечты — это вовсе не глупость.

— Ладно, брось. И не переживай, что мама не разрешила мне ехать в Берлин: Хлоя там будет со своим новым дружком. Правда, мне на это плевать. Вот тебе и доказательство, что мечты — именно глупость.

И он снова уткнулся в свою пиццу. Поскольку меня одолевали собственные заботы, я не стал продолжать разговор, предоставив звуковое сопровождение нашей трапезы музыкальному фону в зале. Но как это было приятно — чувствовать себя несчастными на пару и не стремиться изменить положение вещей.

В десять вечера я отвез его домой, а сам опять поехал в офис под предлогом необходимости закончить работу над досье. Мне не хотелось, чтобы он стал свидетелем того, что должно было произойти, не говоря уж о состоянии, в которое случившееся может повергнуть меня.

Сидя за рабочим столом в полном одиночестве (во всем здании не было ни души, если не считать охранника, который умилился моему профессиональному рвению), я повторял при свете свечи молитву об освобождении, которую Мари-Пьер прислала мне эсэмеской; в данный момент все они собрались в комнате донжона, чтобы произвести, по их словам, переход Изабо в «верхние сферы».

Но во мне слишком сильно звучал призыв — не столько призыв на помощь, сколько жгучее желание напрямую пережить наше прощание. Я схватил ручку, и она тотчас заскользила по бумаге с неожиданной, непривычной легкостью, аккуратно, без помарок выписывая слова:

Перо замирает. Мне свело руку. Я долго сижу неподвижно, в ожидании, молясь неведомо кому, пытаясь представить себя одиноким. Убеждая себя, что им удалось изгнать ее, выпроводить за пределы нашего мира, дабы свершилось Слово из Евангелия, которое они просили меня повторять вместе с ними: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». На лист падает слеза, и ее последние слова — оставь меня— расплываются, плачут голубым цветом в мертвой тишине.

— Ну, спасибо, удружили! — восклицает Мари-Пьер, ворвавшись в мой кабинет. — Хорошо же она потешилась над нами!

— Что случилось?

— А то случилось, что у нее нет никакого желания освобождаться! Я гляжу, вас это удивляет? Знаете, что она мне объявила? «Почему я должна уходит к Свету одна? Ведь я живу в замке с Гийомом, мы женаты и растим нашу дочь!». Признайтесь, это ваша работа?!

Проглотив комок в горле, я объясняю, что последовал совету профессора Пикара, только и всего: переписал сценарий нашей истории, сочинив счастливый конец.

— Да он просто издевается над нами, старый дурак! Ну, как я теперь все это исправлю? Она добилась, чего хотела, и уж больше не выпустит свою добычу из рук, даже ради Света! Так что, можете гордиться! Вам поручили освободить душу, а вы ее заманили в свой искусственный рай! Вы должны были вызволить ее из земного узилища, а вместо этого раскрасили в розовый цвет решетку ее тюрьмы!

Она хватает со стола листок с автоматическим письмом, бесцеремонно прочитывает его и с яростным вздохом швыряет обратно.

— Я вас предупреждала: остановитесь! Ну вот, теперь все пропало.