Я ответил, что подумаю. Роджер оставил меня в состоянии неподдельной растерянности.

Теперь, почти тридцать лет спустя, моя слепая преданность Роджеру Анстрасеру, преклонение перед этим заносчивым малым, норовившим подчинять себе окружающих, мне и самому кажется непостижимой. Но не забывай, читатель — кем бы ты ни был, хотя ума не приложу, кто это прочтет, — тогда я, желторотый юнец, страдающий от неуверенности в себе, оказался один в большом, неприютном городе, и в Роджере я обрел человека, который — как бы поточнее выразиться? — подтвердил некоторые мои соображения на свой счет. То, что я всегда подозревал и даже знал где-то глубоко в душе, но боялся (трусил, как сказал бы Роджер) признать. Я пребывал тогда в том чувствительном возрасте, когда жаждут распутывать тайны жизни. Сперва я думал, что найду ответы в поэзии, но Роджер открыл передо мной иной и куда более заманчивый мир — мир теней, знамений, символов, головоломок и совпадений. Например, было ли совпадением то, что наши планы завершались плодотворной победой в канун праздника Восхода солнца, если точно так же назывался паб, где мы познакомились и где разворачивались наиболее значительные из наших бесед? Вопросы такого рода не давали покоя моему юному впечатлительному уму и внушали ощущение, что я стою на пороге какого-то открытия, внезапного прорыва, который разрешит все трудности и освободит меня от цепей, не позволявших жить и дышать полной грудью.

По этим причинам — по причинам, которые могут показаться неубедительными и даже вздорными критично настроенному читателю (прости меня, Макс, если это ты!), — я решил не ехать на выходные к родителям. В тот субботний вечер я покинул мою комнату, чтобы пуститься в долгую пешую прогулку от Хайгейта до Ноттинг-Хилла, где Роджер снимал крошечную квартирку в старом обрушающемся доме.

Когда я появился, Роджер сидел за письменным столом. Я сразу понял: случилось что-то плохое. Лицо моего друга было мертвенно бледным, руки дрожали; в свирепой сосредоточенности, сгорбившись над столом, он перебирал бумажки, испещренные цифрами, добавляя карандашом новые подсчеты. На меня он едва взглянул.

— Что происходит? — спросил я.

— Не мешай, — резко ответил он и принялся еще более лихорадочно царапать на бумаге какие-то цифры, диктуя себе полушепотом.

— Роджер, — не унимался я, — ты жутко выглядишь. В чем… — Конечно, я уже знал, в чем дело. Я вдруг почувствовал слабость и тяжело опустился на кровать, стоявшую в углу комнаты. — Только не говори, что это связано со скачками. Все пошло не так?

— Совсем не так. — Голос Роджера дрогнул. Смяв листок, он отбросил его в сторону и начал писать на следующем. — Абсолютно не так.

— И… что это значит?

— Значит? Что это значит? — Он с бешенством воззрился на меня. — А то, что мы все потеряли. И в понедельник утром я должен отдать Криспину кучу денег.

— Но… но ты же говорил, что такое невозможно.

— Было невозможно. То есть такого не должно было случиться.

— Но как это произошло? Победили не те лошади?

— Побеждали наши лошади. Сначала. А потом одна из скачек закончилась одновременным финишем. И все пошло прахом. Мы на это не рассчитывали.

— А я думал, вы все предусмотрели.

— Может быть, ты помолчишьминутку, Гарольд? — Он схватил листок бумаги и помахал им перед моим носом. — Не видишь, что я делаю? Я пытаюсь разобраться, свести концы с концами.

Впрочем, похоже, он уже отказался от дальнейших попыток; к вычислениям он более не приступал, просто сидел, посасывая кончик карандаша и глядя на всю эту арифметику незрячими, пустыми глазами.

— Но, Роджер, — мягко начал я, — Криспин — твой друг. Он же не станет требовать с нас таких огромных денег, правда?

Роджер молчал, переваривая мои слова, затем вскочил и забегал по комнате.

— Ты что, дебил? — рявкнул он. — Ты вообще ничегоне понимаешь? Мы поставили свою подпись. В Сити имеются определенные правила. Dictum meum pactum— «Мое слово — мое обязательство». Он вытрясет из нас все, что сможет, слышишь, ты, болван! До последнего фартинга. Он ведь тоже по уши вляпался. Сегодня он проиграл целое состояние. Чертову уйму денег. И он не выпустит нас из своих лап.

На сей раз замолчал я — и надолго, с ужасом осознавая случившееся и размышляя, чем нам это грозит. Наши планы рухнули, а передо мной маячат месяцы нищеты, пока я не выпутаюсь из долгов, — Роджер уговорил меня вложить в эту идиотскую ставку даже больше, чем оставалось на моем счете в банке. И когда я подумал об этом, во мне зашевелилось чувство, которое я до сих пор по отношению к Роджеру запрещал себе испытывать, — возмущение. Нескрываемое, кипящее, стойкое возмущение.

— Нет, это тыболван, — заговорил я сперва умеренным тоном, но, когда он бросил на меня изумленный взгляд, мой голос окреп почти до крика: — Это ты идиот,Роджер! Как ты мог совершить такое? А еще интереснее, как я мог тебе доверять? Зачем я слушал тебя? Зачем позволял так с собой обращаться? Я исполнял любое твое требование, прибегал по первому зову, лебезил, словно перед любовницей! Я так высоко ценил тебя, так восхищалсятобой, а теперь… нате вам, пожалуйста! Ты не понимал, что делаешь. Не понимал, о чем говоришь. Ты — мошенник, вот кто ты такой. Жучила, как сказали бы американцы. А я-то ловил каждое твое слово, верил всему, что слышал, — я роздал половину моих любимых книг, потому что ты презираешь их авторов, выбросил почти все мои стихи, потому что ты отозвался о них… с холодным, намеренным безразличием. Но ты — всего лишь мошенник чистой воды, и каких много! Подумать только, я слушался тебя во всем, я воспринимал тебя всерьез! Тебя, который выставил нас обоих на посмешище в театре, а затем принялся убеждать меня в том, что христианская вера выдохлась и теперь мы должны приносить в жертву коз посреди круга из камней… господи, да ты даже говорил, что собираешься наложить проклятие на свою сестру! Кем ты себя возомнил, Роджер? Гуру, магом? Помесью Ливиса, Мидаса и Гэндальфа? [35]Боюсь, Роджер, этот номер больше не пройдет, нет уж, хватит. Ты достаточно долго ослеплял меня своим «величием». Но теперь я вижу тебя насквозь. У меня открылись глаза. Наверное, за это я даже должен быть благодарен случившемуся — хотя прозрение далось мне очень большой ценой, невероятно большой. Что ж, на ошибках учатся.

Я взял пальто, лежавшее на кровати, и начал одеваться. Меня остановили слова Роджера, произнесенные тихим, монотонным, пугающе невыразительным голосом:

— Но я наложил проклятие на мою сестру.

Я замер с одной рукой в рукаве:

— Прошу прощения?

Вместо ответа Роджер подошел к камину, взял с полки письмо — два листка голубой бумаги, сложенные пополам, — и подал мне. Пока я читал, он стоял рядом, нависая надо мной.

Письмо было от матери Роджера. Большую его часть я не помню, но я хорошо запомнил отрывок, извещавший Роджера о том, как сильно переживает его сестра, потеряв ребенка, — несколькими днями ранее у нее случился выкидыш.

— И что? — бросил я, возвращая ему письмо и заканчивая одеваться.

— Это я сделал.

Я вгляделся в него, стараясь понять, не шутит ли он. Роджер явно не шутил.

— Не смеши меня. — Я направился к двери.

Роджер схватил меня за руку, притянул к себе:

— Это правда, поверь. Именно об этом я просил ее.

— Просил? Кого?

— Богиню.

Я был не в настроении выслушивать все это. Правду он говорил или нет (точнее, верил ли он сам в то, что говорил), мне хотелось одного — уйти.

— Желаю приятно провести время на завтрашнем празднестве. Я иду домой.

Когда я попытался выдернуть руку из его пальцев, хватка Роджера стала только крепче. Я посмотрел ему в глаза и с удивлением обнаружил, что в них стоят слезы.

— Не уходи, Гарольд. Пожалуйста, не уходи.

Не успел я сообразить, что происходит, как он притянул меня к себе еще ближе и впился губами в мой рот. Я попробовал вырваться, но его объятия оказались сильнее, чем я мог предположить.