— Рите прокапывают что-нибудь для стимуляции мозгового кровообращения? — задала Пушко вопрос по существу.

— Не знаю. А что, надо?

— Не то слово. Жизненно необходимо! Представь, у нее мозг столько часов бездействует, могут произойти необратимые изменения, вплоть до атрофии отдельных участков. Надо капать хотя бы элементарный ноотропил…

Татьяна направилась в травматологическое отделение, немедленно разыскала знакомых и организовала дополнительные капельницы для Риты и Стаса, у которого тоже обнаружилось сотрясение мозга. А меня заставила выпить соку и отобрала сигареты:

— Хватит, у тебя уже скоро никотин из зубов начнет капать, как яд у змеи! Посмотри, на кого ты стала похожа!

— На кого?

— На высушенную мумию! Какая от тебя в таком состоянии польза? Держи себя в руках, копи силы — ухаживать за Риткой придется еще долго.

Жесткая отповедь Пушко оказалась полезнее соболезнующего сюсюканья, которым окружили меня родственницы и подружки. Таня отправила всех, включая маму и Оксану, по домам, а сама оставалась со мной до половины второго ночи — до того самого момента, когда дежурный врач сообщил, что Маргарита Зарубина очнулась. И даже спросила: где я? А еще: где Стаc? И, узнав, что он в том же отделении, спокойно уснула.

— А про меня она не спрашивала? — подалась к нему я.

— Нет, вообще больше ничего не спрашивала.

— Можно на нее еще раз взглянуть? Всего один разочек, а?!

— Нельзя, — отрезала Таня и настойчивым, монотонно-гипнотическим тоном принялась внушать: — Девочка спит, и мы сейчас все поедем отсыпаться. Сон — лучшее лекарство, он нужен всем. Ты, Софья, ляжешь и уснешь, отключишься от всех мыслей и тревог, будешь спокойно спать до завтрашнего дня… А потом вернешься сюда… Поняла?

По домам нас развозил верный Паперный, которому в последние сутки пришлось обходиться без водителя. Татьяна велела подождать ее у подъезда и вынесла мне флакончик с лекарством:

— Держи, это снотворное. Прими сначала одну таблетку, если не подействует, вторую. И не вздумай мухлевать! Завтра проверю!.. Спокойной ночи. — Она подмигнула мне, стрельнув глазами на Вадима.

Галантный Паперный проводил даму до самой двери и повторил поступок в отношении меня, хотя я отнекивалась как могла. Он был чудовищно измотан — глаза воспаленные, красные, под ними сизые круги. Всего за сутки красавец Вадим осунулся до образа привидения.

— Только не целуй меня, а то я пропиталась никотином, как змея ядом, — предостерегла его возле своей двери.

— Да, табачный дым куда противнее, чем запах жареной картошки, — с вымученной улыбкой подтвердил он, целуя меня в волосы надо лбом. — Если ты заметила, Соня, я не тороплю события. У нас еще будет время нацеловаться до…

— До упада!.. Извини, что доставила тебе столько хлопот и неприятностей.

— Какие могут быть извинения?.. Сама понимаешь, если бы я не хотел, никто бы меня не заставил… как ты это называешь, хлопотать.

Удивительный, славный, просто святой человек! Да и все, кто был рядом со мной в этот кошмарный день, оказавшийся гораздо страшнее судно-разводного вторника, — невероятно прекрасные, отзывчивые люди. Они излечили меня от астении, мизантропии и… чего там еще? Разве это плохо, что все мы соглядатаи и поднадзорные друг у друга? Нет, это означает лишь, что мы друг к другу как минимум неравнодушны… Мы друг другу нужны.

Меня больше не тянуло изолироваться от общества в башне с толстыми стенами. Предел желаний сосредоточился на том, чтобы доченька пришла в себя и простила меня, такую непонятливую. С мужем можно развестись. С ребенком — никогда!

В больнице жизнь течет совсем иначе, чем за ее пределами. Я потеряла счет дням. Спроси меня, какой сегодня день — воскресенье или понедельник, — не отвечу… Я не то что дней недели не разбирала, а вовсе день с ночью перепутала — в светлое время суток мне хочется спать, а в темное мечтать. Потому что здесь, в палате травматологического отделения, для меня началась счастливая семейная жизнь — своего рода медовый месяц со Стасом. Он был первым, кого я увидела, окончательно очнувшись. Он вообще почти не отходит от меня. Умывает по утрам, кормит с ложечки и подает судно с таким видом, будто я делаю ему огромное одолжение.

Возможно, сам того не сознавая, Стасик старается заменить мне маму, дает ей понять, что он — не посторонний, а, наоборот, самый близкий. Например, вчера она принесла шампунь, собиралась помыть мне голову — мой едва отросший ежик. А он сказал: «Позвольте, я сам, Софья Николаевна!» Хотя сам ковыляет, опираясь на костыли, выставив вперед загипсованную ногу. И запястья моего любимого перемотаны эластичным бинтом… Откровенно говоря, мне ужасно нравятся ухаживания Стаса, я рада, что он освобождает мамочку, которая буквально горит в своем агентстве — бегает, скачет, постоянно что-то затевает. Стремится заработать денег, зная, что осенью придется платить за мою учебу в университете…

А я про учебу совсем не думаю. Я ни о чем и ни о ком не могу думать, кроме Рудницкого. Кстати, в обладании костылем даже нашлись некоторые преимущества — герой моего романа научился с его помощью распахивать форточку и делает это по десять раз на дню. В палате — духота. А на улице — пасмурно и довольно прохладно. Июль еще не кончился, а такое ощущение, что лето прошло безвозвратно.

К Стасику все привыкли — и мама, и бабушка, и мои подружки, которые всемерно балуют меня вниманием. Баба Рая возит куриные супчики, икру, печень и языки для поднятия гемоглобина. Баба Тоня носит малину и смородину, разные компоты и овощи. К сожалению, у меня совсем нет аппетита и сил мало. А очень хочется поскорее прийти в нормальное состояние…

…После всего, что случилось, отец переселился к своим родителям и, естественно, забрал заявление из суда. Меня он ни разу не навестил. Бабушка Тоня говорит — у папы депрессия, ему стыдно смотреть людям в глаза. Еще бы!.. А в отношении Мирошник возбуждено уголовное дело за участие в покушении. Тимура, наехавшего на нас в джипе, задержали, он находится в камере предварительного заключения. А Геннадию Федюку удалось скрыться. И Мирошник до сих пор на свободе — ее отпустили под подписку о невыезде за недостаточностью улик. Друзья моего любимого Рудницкого притащили нам газету «Вечерний Новосибирск» со статьей под заголовком «Лихая дамочка», где расписана бурная деятельность Элины Владиславовны. Кроме всего прочего, ей инкриминируют сводничество: подозревают, что массажистки салона красоты оказывали клиентам сексуальные услуги и тот отстойный подвал, куда мы ходили с Оксанкой, был арендован для девушек по вызову. Глеба Колокольникова, представлявшегося мне последним из романтиков, держали именно для съемок жриц любви. Он оказался одной из «шестерок» Мирошник — следил за мной, притворяясь влюбленным… Ощущаю себя полной кретинкой — как вообще могла сравнивать какого-то дешевого фотографа со своим бесценным Стасиком?!

Сейчас остается лишь гадать — достанет ли лихую дамочку наш «советский суд — самый гуманный в мире», или она отвертится, отмажется. Лина, в отличие от моего отца, у которого брали свидетельские показания, терзаний не испытывает. Напротив. Она окружила себя адвокатами и уповает на помощь «сильных мира сего», скомпрометировавших себя совместными с ней аферами и посещением салона. В статье из «Вечерки» черным по белому высказывалось подозрение, что Мирошник выйдет сухой из воды; в доказательство приводились громкие судебные процессы прошлых лет, в которых казнокрады чем больше хапали, тем более мягкое наказание получали. Я не то чтобы горю жаждой мести, но все-таки верю в существование справедливости…

Баба Тоня напрямую об этом не говорила, но я подозреваю, что отец в запое. Мне его даже жалко, ведь он за свою алчность жестоко поплатился — наказан прямо как та унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла. Воистину, «богатство одно — спутник плохой без добродетели рядом»…