— Какой черт ты хохотать, Мошка?
— Я думала о сером цвете.
Йеветта нахмурилась.
— Только ты тоже не сбрендить, Мошка, — попросила она.
Я снова легла и стала смотреть на потолок, но там ничего не было, кроме длинных цепочек. Я подумала: на одной из них я могла бы повеситься, и никаких тебе проблем.
К вечеру пришла жена фермера. Она принесла еду. В корзинке лежали хлеб и сыр и острый нож для резки хлеба. Я подумала: если придут те люди, я смогу перерезать себе вены этим ножом. Жена фермера оказалась доброй женщиной. Я спросила ее, почему она так к нам добра. Она ответила: потому что мы все люди. А я сказала: «Простите, миссис, но я не думаю, что Йеветта — человек. Я думаю, она какое-то другое существо, потому что говорит громче всех людей». Тогда Йеветта и жена фермера стали смеяться, а потом мы немного поболтали и рассказали, откуда мы родом и куда собираемся отправиться. Жена фермера сказала мне, в какой стороне Кингстон-на-Темзе, но еще она мне сказала, что ходить туда мне не стоит. «Ни к чему тебе эти пригороды, милая, — сказала она. — Ненастоящие они какие-то, и люди там тоже ненастоящие». Я рассмеялась и сказала жене фермера: «Может быть, мне там самое место».
Жена фермера удивилась, когда мы попросили у нее не четыре тарелки, а пять, но все же принесла пять. Мы разделили еду на пять порций, и самую большую порцию положили для дочки женщины без имени, потому что она была еще маленькая и ей нужно было есть больше.
В ту ночь мне приснилась моя деревня до того, как пришли мужчины. Мне приснились качели, сделанные мальчишками. Они сделали качели из старой автомобильной покрышки. Мальчишки обвязали ее веревками и подвесили к высокой ветке дерева. Это было большое старое лимбовое дерево [23], оно росло чуть дальше наших домов, ближе к школе. Когда я еще была маленькая и не могла качаться на этих качелях, моя мать усаживала меня на темно-красную землю у подножия лимбы, чтобы я могла смотреть, как другие качаются. Я любила слушать, как другие дети смеются и поют. Двое, трое, четверо детишек раскачивались и взлетали вверх — высоко-высоко! — а потом эта куча голов, рук и ног летела вниз, к темно-красной земле. Ай! Ой! Отцепись от меня, ради бога! Да не толкайся ты!Вокруг качелей всегда было шумно и весело, а вверху, у меня над головой, в ветвях лимбы сидели сердитые птицы-носороги и кричали на нас. Иногда Нкирука спускалась с качелей, брала меня на руки и давала мне маленькие кусочки сырого теста, и я сжимала их своими короткими пальчиками.
Когда я была маленькая, меня окружало счастье и песни. Для счастья и песен было так много времени! Нам никуда не надо было спешить. У нас не было ни электричества, ни водопровода, но и печали не было, потому что все это еще не пришло в нашу деревню. Я сидела между корней моего лимбового дерева и смеялась, глядя, как Нкирука раскачивается на качелях. Туда-сюда, туда-сюда. Канат, к которому была привязана старая покрышка, был очень длинный, поэтому моя сестра очень долго летела в одну и в другую сторону. Эти качели тоже никуда ни спешили. Бывало, я весь день на них смотрела, и мне никогда не приходило в голову, что я смотрю на маятник, отсчитывающий последние времена покоя в моей деревне.
Во сне я видела, как эта старая покрышка раскачивается туда-сюда, туда-сюда в той деревне, что стояла, оказывается, над месторождением нефти. И мы не знали, что скоро эту деревню завоюют мужчины, которые будут очень торопиться, чтобы начать поскорее качать нефть. Вот ведь беда с этим счастьем — всегда оно построено над чем-то таким, что очень нужно мужчинам.
Мне приснилась Нкирука, раскачивающаяся на качелях из стороны в сторону, а когда я проснулась, у меня глаза были заплаканные, и вдруг при свете луны я разглядела что-то еще, раскачивающееся туда-сюда, туда-сюда. Я не могла понять, что это такое. Я утерла слезы, широко открыла глаза, а потом увидела, что же качается в воздухе перед изножьем моей кровати.
Это была кроссовка Dunlop Green Flash.А вторая с ноги женщины без имени упала. Она повесилась на одной из длинных цепочек, свисающих с крыши. На ней ничего не было надето, кроме этой кроссовки. Женщина была очень худая. Ребра и бедренные кости сильно выпирали. Ее блестящие выпученные глаза смотрели вверх, на синеватый свет, проникавший через окна в крыше. Цепочка сдавила шею — тоненькую, не толще лодыжки. Я лежала и смотрела на кроссовку и на босую коричневую ногу с серой ступней, а они раскачивались перед изножьем моей кровати туда-сюда, туда-сюда. Кроссовка Green Flashблестела при лунном свете и походила на медленную серебристую рыбу, а босая серая ступня словно бы преследовала эту рыбу, как акула. И они плавали по кругу.
Я встала, подошла и прикоснулась к босой ноге женщины без имени. Нога была холодная. Я оглянулась и посмотрела на Йеветту и девушку в сари. Они спали. Йеветта что-то бормотала во сне. Я направилась к кровати Йеветты, чтобы разбудить ее, но наступила на что-то мокрое и поскользнулась. Я опустилась на колени и прикоснулась ладонью к лужице. Это была моча. Холодная, как крашеный бетонный пол. Я подняла голову и увидела капельку мочи на большом пальце босой ноги женщины без имени. Капелька сверкнула в лунном свете и упала на пол. Я быстро встала. Моча почему-то ужасно меня огорчила. Мне расхотелось будить Йеветту и девушку в сари, потому что тогда они увидели бы эту лужицу, мы на нее все смотрели бы, и никто из нас не мог бы сказать, что ее нет. Не знаю, почему я вдруг расплакалась, глядя на эту лужицу мочи. Не понимаю, почему из-за таких мелочей вдруг разрывается сердце.
Я подошла к кровати безымянной женщины и взяла ее футболку. Я собиралась вернуться и вытереть мочу футболкой, но тут я увидела на краю матраса пластиковый прозрачный пакет с документами. Я открыла его и начала читать историю безымянной женщины.
«Пришли-люди-и-они…»Я еще плакала, и читать при тусклом свете луны было трудно. Я положила пакет на кровать и аккуратно его закрыла. А потом взяла и крепко сжала в руках. Я подумала о том, что могла бы выдать историю этой женщины за свою собственную. Я могла бы взять эти документы, в том числе и эту историю, в конце которой стоял красный штамп, говоривший каждому, что все это ПРАВДА. Может быть, я могла бы устроиться в приют с этими документами. Только одну минуту я размышляла об этом, но пока я держала в руках документы безымянной женщины, мне показалось, что цепочка, на которой она повесилась, звякнула, и я поспешно положила пакет на кровать, потому что знала, как закончилась эта история. К истории жизни человека в моей родной стране принято относиться как к чему-то очень важному и могущественному, и упаси бог кого-то присвоить себе чужую жизнь. Так что я все оставила на кровати безымянной женщины. Все до последнего слова, все скрепки и все фотографии шрамов, и имена пропавших дочерей, и все красные штампы со словом ЗАВЕРЕНО.
Я поцеловала спящую Йеветту, вышла из дома и тихо пошла по полям.
Покинуть Йеветту — это было самое трудное из того, что мне пришлось сделать с тех пор, как я ушла из родной деревни. Когда ты беженка, когда приходит смерть, ты ни на минуту не станешь задерживаться в том месте, которое она посетила. За смертью приходит многое: печаль, вопросы, полицейские, — но ничему и никому из них не дашь ответа, когда у тебя не в порядке документы.
Верно, у нас, беглецов, нет своего флага. Нас миллионы, но мы — не народ, не нация. Мы не можем держаться вместе. Может быть, мы можем собираться по двое, по трое на день, месяц и даже на год, но потом ветер меняется и уносит надежду прочь. Пришла смерть, и я в страхе ушла. Теперь у меня остался только мой стыд, воспоминания про яркие краски и звучание смеха Йеветты. Порой мне так же одиноко, как королеве Англии.
Куда идти, понять было нетрудно. Лондон озарял ночное небо. Тучи снизу были оранжевые, словно в городе, ожидавшем меня, пылал пожар. Поднявшись на холм, я пошла по полям, на которых росли какие-то злаки, а потом я подошла к лесу, а когда оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на ферму, то увидела прожектор, горящий над выходом из амбара, где нас поселил мистер Айрес. Я думаю, этот прожектор загорался автоматически. В его луче стояла одинокая желтая фигурка — девушки в сари. Было слишком далеко, я не могла разглядеть ее лица, но я могла представить, как она удивленно заморгала, когда зажегся свет. Как актриса, вышедшая на сцену по ошибке. У нее роль без слов и она гадает: почему на меня направили такой яркий свет?
