— Погоди. Даже лифчика нет?
— Даже лифчика.
— Ой!
Потом я стала бы рассказывать дальше, но девушки из моей деревни шептались бы между собой и хихикали бы, прикрывая рот ладошками. А потом, когда я вернулась бы к своей истории про то утро, когда меня выпустили из иммиграционного центра, эти девушки снова меня прервали бы. Нкирука сказала бы:
— Послушай, ладно? Послушай. Чтобы все было ясно. Эта девушка на фотографии в газете. Она была проститутка. Да? Шлюха? Она смотрела себе под ноги, сгорая от стыда?
— Нет, она не смотрела себе под ноги, сгорая от стыда. Она смотрела прямо в камеру и улыбалась.
— Что? В газете?
— Да.
— Значит, в Великобритании не позорно показывать свои сиськи в газете?
— Нет. Это не позорно. Парням это нравится, и в этом нет никакого стыда. Иначе бы эти девушки, «топлес», они бы так не улыбались, понимаете?
— И что же, там все девушки вот так себя показывают? Ходят с голыми сиськами? В церковь так ходят, по улицам, по магазинам?
— Нет, это только в газетах.
— Почему же они все не выставляют свою грудь напоказ, если мужчинам это так нравится и если это не стыдно?
— Я не знаю.
— Ты там больше двух лет прожила, маленькая мисс. Как же так, что ты этого не знаешь?
— Там много такого. Сколько я там прожила, а многое осталось непонятным. Иногда мне кажется, что британцы сами не знают, как отвечать на такие вопросы.
— Ой!
Вот как бы получилось, если бы я стала растолковывать девушкам из моей деревни разные мелочи. Мне пришлось бы объяснять им, что такое линолеум, что такое хлорка, что такое «мягкое порно», мне пришлось бы рассказать им о чудесных превращениях британской монеты достоинством в один фунт так, будто все эти будничные вещи — какие-то чудесные тайны. И очень скоро моя собственная история потонула бы в этом огромном океане диковинок, потому что стало бы казаться, что ваша страна — это заколдованная федерация чудес, а моя история внутри нее совсем маленькая и не волшебная. Но с вами все намного проще, потому что вам я могу сказать: послушайте, в то утро, когда нас выпустили из центра временного содержания, дежурный офицер пялил глаза на фотографию девушки в газете, и девушка была «топлес». Вот зачем я два года учила королевский английский: чтобы мы с вами могли разговаривать вот так, без остановок и объяснений.
Офицер — тот, который рассматривал фото девушки «топлес» в газете, — он был невысокого роста, и волосы у него были белесые, как суп из консервированных грибов, которым нас кормили по вторникам. Запястья у него были тонкие и белые, похожие на электрические провода с пластиковой изоляцией. Форма была ему велика. Плечи форменной куртки по обе стороны его головы поднимались горбиками — так, словно там у него прятались какие-то маленькие зверушки. Я еще представила, как эти зверушки щурятся от яркого света, когда он по вечерам снимает свою форменную куртку. И я подумала: да, сэр, если бы я была вашей женой, я бы лифчик не сняла, спасибо большое.
А потом я подумала: мистер, а почему вы пялитесь на эту девицу в газете, а не на нас — девушек, стоящих в очереди к телефону? А вдруг мы все разбежимся? Но тут я вспомнила: нас же отпустили. Трудно было в это поверить — так много прошло времени. Два года я прожила в этом центре временного содержания. Мне было четырнадцать, когда я приехала в вашу страну, но у меня с собой не было никаких бумаг, чтобы подтвердить мой возраст, вот меня и поместили в один центр вместе со взрослыми. Но вот беда: мужчин и женщин тут держали вместе. На ночь мужчины уходили в другое крыло. После захода солнца их запирали, будто волков в клетке, а днем мужчины были рядом с нами и ели ту же самую еду, что и мы. И все равно мне казалось, что они голодные. Мне казалось, что они смотрят на меня жадными глазами. И когда девушки постарше стали шептать мне: «Чтобы выжить, ты должна хорошо выглядеть или хорошо говорить», я решила, что для меня будет лучше выучиться хорошо говорить.
Я всеми силами старалась не вызывать у мужчин желания. Я редко мылась, и кожа у меня стала жирной. Груди я туго обвязывала широкой полосой хлопчатобумажной ткани, чтобы они казались маленькими и плоскими. Когда из благотворительных фондов привозили коробки, набитые ношеной одеждой и обувью, некоторые девушки старались приодеться как можно лучше, а я все время искала для себя одежду, которая помогала бы мне спрятаться, скрыть мои формы. Я носила мешковатые синие джинсы, мужскую гавайскую рубаху и тяжелые черные ботинки со стальными носками, просвечивавшими через прохудившуюся кожу. Я сходила к медсестре и упросила ее, чтобы она меня очень коротко подстригла своими медицинскими ножницами. Два года я не улыбалась и даже не смотрела в глаза ни одному мужчине. Мне было страшно. Только по ночам, когда мужчин запирали в другом крыле, я уходила в свою комнатку, развязывала тряпку на груди и глубоко дышала. Потом снимала ботинки, садилась и прижимала колени к подбородку. Раз в неделю я садилась на поролоновый матрас на кровати и красила ногти на ногах. На дне одной из коробок, присланных из благотворительного фонда, я нашла маленькую бутылочку с лаком для ногтей. На ней даже ценник сохранился. Если я когда-нибудь встречу человека, который отдал в фонд этот пузырек, я ему (или ей) скажу, что эта бутылочка с лаком за один фунт и девяносто девять пенсов спасла мне жизнь. Потому что, крася лаком ногти на ногах, я напоминала себе, что я еще жива: под стальными носками тяжелых ботинок я прятала ярко накрашенные ногти. Иногда, снимая ботинки, я едва сдерживала слезы, и качалась вперед и назад, и дрожала от холода.
Моя старшая сестра Нкирука стала женщиной под африканским солнцем, и кто может винить ее, если африканское солнце такое жаркое, что распалило ее, что она стала вертлявой и кокетливой? Кто бы, прислонившись к столбику веранды у своего дома, не улыбнулся бы добродушно, глядя на мою мать, укоризненно говорящую: «Нкирука, доченька, ты не должна так улыбаться взрослым парням»?
А я… Я была женщиной под белыми лампами дневного света, в подвальной комнатушке центра временного содержания, в сорока милях от Лондона. Там не было времен года. Там было холодно, холодно, холодно, и некому мне было улыбаться. Те холодные годы превратились в льдинку внутри меня. Та африканская девчонка, которую заперли в центре временного содержания, бедняжка, она не ушла безвозвратно. В моей душе она до сих пор заперта там, навсегда, под безжалостным светом ламп дневного света, она так и сидит на зеленом линолеумном полу, согнув ноги в коленях и прижав к ним подбородок. А та женщина, которую выпустили из центра временного содержания, то существо, которое я собой представляю, — это совсем другой человек. Новая порода. Во мне нет ничего естественного. Я родилась — вернее, переродилась — в плену. Я выучила ваш язык по вашим газетам, я одета в ваши обноски, и мои карманы болят из-за того, что в них нет вашего фунта. Будьте добры, представьте себе рекламную вырезку из журнала Save the Children [1]: улыбающаяся молодая женщина, одетая во что-то розовое, поношенное, вынутое из мусорного бака на стоянке возле вашего местного супермаркета, которая говорит по-английски так, как пишут в передовых статьях Times.Я бы перешла на другую сторону, чтобы с собой не встретиться. Честно говоря, это единственное, в чем согласны между собой люди из вашей страны и люди из моей. Они говорят: «Эта девчонка-беженка — не одна из нас. Этой девчонке среди нас не место».Эта девчонка — полукровка, дитя, родившееся от неестественного союза, незнакомое лицо при свете луны.
Итак, я беженка, и мне бывает очень одиноко. Моя ли вина в том, что я не выгляжу как англичанка и не говорю как нигерийка? А кто говорит, что англичанка должна иметь кожу бледную, как облака, проплывающие над ней летом? Кто говорит, что нигерийка обязана говорить по-английски неграмотно, будто английский язык столкнулся с языком ибо [2]где-то высоко-высоко, в атмосфере, и пролился дождем, и попал ей в рот, и она чуть не захлебнулась, и ей остается только рассказывать истории про яркие африканские краски и вкус жареного плантайна [3]? Причем рассказывать не просто так, а так, словно она несчастная, которую спасли во время наводнения, и она до сих пор выкашливает из своих легких колониальную воду.
