— Что в этом ящике?

— Давай поговорим об этом позже, хорошо? У мамочки голова кружится.

Чарли посмотрел на меня в упор.

— Мой папочка в этом ящике?

— Твой папочка в раю, Чарли.

— А ЭТОТ ЯЩИК — РАЙ? — громко спросил Чарли.

Все смотрели на нас. Я не могла выговорить ни слова. Мой сын заглянул в могилу, а потом взглянул на меня с искренним испугом:

— Мамочка! ВЫТАЩИ его! Вытащи моего папочку из рая!

Я судорожно сжала плечики Чарли:

— О, Чарли, пожалуйста, ты не понимаешь!

— ВЫТАЩИ ЕГО! ВЫТАЩИ ЕГО!

Сын вырвался из моих рук. Это случилось очень быстро. Ведь он стоял на самом краю ямы. Он оглянулся, посмотрел на меня, отвернулся и сделал маленький шажок, но поскользнулся на траве и упал в могилу в своем развевающемся бэтменском плаще. В следующее мгновение подошвы его ботинок ударились о крышку гроба Эндрю. Кто-то из пришедших на похороны испуганно вскрикнул. Думаю, с того дня, как Эндрю умер, это был первый звук, по-настоящему разорвавший тишину.

Крик звучал и звучал у меня в сознании. Линия горизонта бешено прыгала у меня перед глазами. Стоя на коленях, я оперлась на край могильной ямы. Внизу, в густой тени, мой сын барабанил кулачками по крышке гроба и кричал:

— Папочка, папочка, ВЫЛЕЗАЙ!

Чарли ухватился за крышку гроба, уперся своими бэтменскими ботинками в стенку ямы и попытался приподнять крышку, привинченную болтами. Я перегнулась через край могильной ямы и вытянула руки. Я умоляла Чарли взять меня за руки, чтобы я смогла его вытащить. Не думаю, чтобы он меня слышал.

Сначала мой сын вел себя абсолютно уверенно. В конце концов, той весной Бэтмен не ведал поражений. Он одолел Пингвина, Паффина и мистера Фриза. Мой сын не допускал мысли о том, что не сумеет справиться с новым вызовом судьбы. Он гневно и яростно кричал. Он не желал сдаваться, но если я хочу быть до конца честной и назвать то мгновение во всей этой истории, когда мое сердце окончательно разорвалось, то это был тот момент, когда слабые ручонки моего сына в десятый раз соскользнули со светлой крышки дубового гроба.

Собравшиеся проводить Эндрю в последний путь сгрудились у края могилы, парализованные ужасом происходящего, этим первым подтверждением смерти, которое было хуже самой смерти. Я рвалась к Чарли, но меня кто-то крепко держал под руки. Я хотела вырваться, я смотрела на искаженные страхом лица людей и думала: «Почему никто ничего не делает?»

Но трудно, очень трудно что-то сделать первым.

Наконец Пчелка спрыгнула в могилу, подняла моего сына, и кто-то другой вытащил его наверх. Чарли брыкался и кусался. Его комбинезон, плащ и маска испачкались в глине. Он во что бы то ни стало хотел снова спрыгнуть в могилу. Но Пчелка, которой помогли выбраться наверх, крепко обняла Чарли и оттащила его назад, крича: «НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ!», — а в это время собравшиеся у могилы люди принялись друг за другом бросать в яму маленькие комья глины. Кажется, мой сын кричал невероятно, слишком долго. Помнится, я подумала, не треснет ли мой разум от этого крика, как трескаются бокалы от звучания сопрано. На самом деле несколько дней спустя мне позвонил бывший коллега Эндрю, военный репортер, побывавший в Ираке и Дарфуре [19], и назвал имя врача-консультанта, специалиста по военным психологическим травмам, к которому он сам обращался. «Очень любезно с твоей стороны, — сказала я, — но это была не война».

Когда Чарли перестал кричать, я взяла его на руки, стала гладить по голове. Он обессиленно прижался к моему плечу. Через прорези в маске летучей мыши я видела, что у него слипаются веки. Пришедшие на похороны люди медленно потянулись к автостоянке. Над черными костюмами расцвели яркие зонты. Начался дождь.

Пчелка держалась рядом со мной. Мы стояли возле могилы и смотрели друг на друга.

— Спасибо, — выдохнула я.

— Не за что, — сказала Пчелка. — Я всего лишь сделала то, что сделал бы любой на моем месте.

— Да, — кивнула я. — Вот только больше никто этого не сделал.

Пчелка пожала плечами:

— Это легче, когда ты со стороны.

Я поежилась. Дождь усилился.

— Это никогда не закончится, — проговорила я. — Правда, Пчелка?

—  Как бы надолго ни исчезала луна, однажды она засияет вновь.Так говорили у нас в деревне.

— Апрельские ливни приносят майские цветы. Так у нас говорили.

Мы попытались улыбнуться друг другу.

Я так и не бросила комок глины в могилу. Никуда я его не бросила. Два часа спустя, на минуту оставшись одна дома, около кухонного стола, я вдруг осознала, что до сих пор сжимаю в руке этот комок глины. Я положила его на скатерть: маленький кусочек бежевой земли лег на чистый голубой хлопок. Когда я несколько минут спустя вернулась в кухню, кто-то уже убрал глину со стола.

По прошествии нескольких дней вышла Timesс некрологом, в котором было упомянуто о том, что на похоронах бывшего автора колонки этой газеты имели место трогательные сцены. Редактор прислал мне вырезку из газеты, вложенную в конверт из плотной кремовой бумаги. К вырезке был приложен белый листок с выражением соболезнований.

Если бы я рассказывала эту историю девушкам из моей деревни, мне многое пришлось бы им объяснять, в частности смысл простого короткого слова «ужас». Для людей из моей деревни это слово означает нечто иное.

В вашей стране, если вы еще недостаточно напуганы, вы можете пойти и посмотреть фильм ужасов. Потом вы можете выйти из кинотеатра ночью, и какое-то время вам всюду будут мерещиться ужасы. Может быть, вам покажется, что вас дома поджидают убийцы. Вам так покажется, потому что вы увидите, что в окнах вашего дома горит свет, а вы будете уверены, что выключили его перед уходом в кино. А когда вы перед сном будете смывать косметику с лица и увидите себя в зеркале, собственный взгляд покажется вам странным и незнакомым. Это не вы. Примерно час вас будут преследовать страхи, вы никому не будете доверять, а потом это чувство растает. В вашей стране ужас — это нечто такое, что принимается как доза лекарства, чтобы вы могли напомнить себе, что вы от этого не страдаете.

Для меня и девушек из моей деревни ужас — это болезнь, которой мы страдаем. Это не такая хворь, от которой вы можете излечиться, встав с большого красного стула в кинотеатре, который сразу сложится. Это было бы здорово. Если бы я могла это сделать, уж вы мне поверьте, я уже стояла бы в фойе. Я смеялась бы, болтая с парнем из киоска, заплатив однофунтовой британской монеткой за порцию попкорна с горячим маслом, и говорила бы: «Фу-у-у… Слава богу, все закончилось. Я такого жуткого фильма никогда не видела, так что в следующий раз пойду на комедию или на романтическое кино с поцелуями». Однако фильм остается у вас в памяти, и не так-то просто от него избавиться. Куда бы вы ни пошли, он все равно прокручивается у вас в сознании. И когда вы говорите, что я беженка, вы должны понять, что никакого убежища нет.

Порой я гадаю, сколько еще таких, как я. Наверное, тысячи плывут по океанам. По океанам, разделяющим наш мир и ваш. Если мы не можем заплатить контрабандистам, чтобы они нас перевезли, мы прячемся на грузовых кораблях. В темноте, внутри контейнеров. Мы тихо дышим во мраке, голодные, мы слышим странные скрежеты и лязг, издаваемые кораблем, вдыхаем запахи дизельного топлива и краски, мы прислушиваемся к «бум-бум-бум» двигателей. Не засыпая ночью, мы слышим пение китов, поднимающихся из глубин моря. От их голосов корабль вибрирует. Все мы шепчемся, молимся, думаем. А о чем мы думаем? О физической безопасности, о покое души. Обо всех воображаемых странах, которые продаются в фойе кинотеатра.

Я преодолела океан на борту огромного стального корабля, а ужас приплыл вместе со мной. Покидая родину, я думала, что совершила побег, но в открытом море меня начали мучить кошмары. Наивно было предполагать, что я покинула свою страну налегке. Я везла с собой тяжелый багаж.