Голова Есенина бессильно склонилась, голос прервался. И не как поэт, читающий свои стихи, а как человек, который рассказывает жуткую правду своей жизни, совсем тихо прошептал:
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.
Есенин читал, а многие из медсестер плакали, вытирая слезы концами белых косынок. Один врач прошептал другому:
– Он пришел в наш мир либо запоздав, либо преждевременно…
Полковник Хлысталов идет по институту Склифосовского в сопровождении главврача.
– Вы знаете только, что Есенин был госпитализирован с порезанной рукой в начале двадцать четвертого года, так?
– Да! И что многие «доброжелатели» поспешили представить это как попытку покончить жизнь самоубийством. Но эту ложь легко опровергнуть, достаточно посмотреть историю болезни, не правда ли, доктор?
– Совершенно с вами согласен, но вам не известна точная дата… А должен вам сказать, любезнейший товарищ, что срок хранения истории болезни по существующему положению, которое пока никто не отменил, – двадцать пять лет. Так что ваши усилия тщетны, уважаемый Эдуард… простите, позабыл отчество?
– Александрович, – подсказал Хлысталов. – А я все-таки рискну, если позволите!
Они остановились у двери с надписью «Архив».
– Как знаете. Желаю успеха! – ответил врач и, церемонно поклонившись, ушел.
С помощью работников архива института Склифосовского в результате долгих поисков Хлысталову удалось найти журнал регистрации больных, из которого он узнал, что Есенина положили в Шереметевскую больницу, ныне институт Склифосовского, 13 февраля 1924 года.
– Вот еще один документ, смотрите, – протянула работница архива пожелтевший от времени листок. – Есенина привезли в двадцать три часа тридцать минут, лежал он в хирургическом отделении в первой палате. А вот и диагноз – читайте!
Глянув на написанное, Хлысталов усмехнулся:
– Я не силен в латыни.
– Рваная рана левого предплечья, – помогла ему женщина.
– А как же резаные вены? – опасливо спросил Хлысталов.
– Никаких резаных вен не было. Это же документ! Он свидетельствует…
– Огромное спасибо! Клевета опровергнута документально!
В порыве благодарности Хлысталов поцеловал руку, протянувшую ему это свидетельство.
– Ой, что вы? Зачем? – засмущалась сотрудница архива. – Руки у меня не стерильны, а мы все-таки в больнице!
– У вас и руки, и душа чисты… Спасибо еще раз от меня и от имени Есенина! Будьте здоровы!
Торжествующий Хлысталов буквально промчался по коридорам института, постучал в кабинет к главврачу и, услышав: «Да! Да!», вошел.
– Все! Спасибо вам за содействие. Все документы сохранились… Клевета… Резаных ран не было! – выпалил он, запыхавшись.
– Сядьте, любезный! Что вы задохнулись, будто за вами гонятся? Где эти документы? Вы их взяли?
– Что вы, как можно? – отрицательно помотал головой Хлысталов. – Это же архив!
– Подождите, Эдуард Александрович, я прикажу сделать копии.
– Премного обяжете, – обрадовался полковник.
Главврач снял трубку.
– Это архив? Галя! У вас сейчас был полковник из МУРа… Да! Сделайте копии документов и ко мне! Да! Под мою ответственность. Жду… Сейчас принесут. Давайте пока выпьем за вашу находку.
– Признаюсь, меня не везде так принимают, – улыбнулся Хлысталов.
– Почему?
– Для многих и теперь имя Сергея Есенина «табу» или как красная тряпка для быка…
– Глупость какая! Русофобия, равно как и антисемитизм, омерзительны, я бы даже сказал – преступны! – поморщился главврач, доставая из сейфа бутылку коньяку. – Живем на пороге третьего тысячелетия…
В дверь главврача профессора Герштейна постучали.
– Да-да, войдите! – пригласил Герштейн. Двое чекистов, в которых Есенин сразу бы узнал следователя Самсонова и «подсадного» офицера Головина из тюрьмы ВЧК, решительно вошли в кабинет и предъявили свои удостоверения.
– Профессор Герштейн, мы агенты ГБ… – начал было Головин, но Самсонов перебил его:
– Мы агенты уголовного розыска, из милиции, явились к вам, чтобы арестовать Есенина.
– Да! Скрывающегося у вас гражданина Есенина, – добавил Головин.
– Это какое-то недоразумение… ошибка! – Профессор снял очки, достал платок и стал тщательно протирать стекла. – У нас в больнице Есенин не скрывается, а находится на лечении в хирургическом отделении с диагнозом… – он снова надел очки, вынул папку с документами и, найдя нужный листок, протянул его чекистам: – Вот, прочтите сами.
Самсонов взял листок, недоуменно повертел его и кинул на стол перед профессором.
– Вы что, издеваетесь?!
– Ой, простите! – спохватился Герштейн. – Я забыл, что там по-латыни написано!.. Сейчас! По-русски это звучит так: рваная рана левого предплечья. Представляете, что это такое?! Может начаться заражение крови… Ему надо лежать под нашим наблюдением месяца полтора-два. В противном случае я вам гарантирую хорошее заражение крови. И вообще, на каком основании вы здесь?!! – возмутился Герштейн.
– Не горячитесь, товарищ профессор, – оборвал его Самсонов. – Есть решение судьи Краснопресненского района Комиссарова арестовать Есенина.
– Здесь больница! – не сдавался Герштейн. – Здесь находятся тяжелобольные, и никакой Комиссаров мне не указ. Я буду сейчас же звонить Луначарскому… Нет! Я позвоню самому Льву Давидовичу Троцкому! – Он решительно снял телефонную трубку, но чекист Головин положил руку на рычаг:
– Не надо звонить! Никому не надо звонить, – осклабился он. – Мы вам верим. Только вы дадите нам подписку о сохранении доверенной вам государственной тайны… и…
– И обязательство заранее предупредить, когда Есенина будете выписывать, – добавил Самсонов ласковым тоном, от которого у Герштейна задрожали руки.
– Всенепременно! Подождите, я сейчас! – овладел собой профессор. Он достал чистый лист бумаги и начал было писать, но спохватился. – Тьфу, мой бог, вам ведь надо не по-латыни! – Взяв другой листок, он снова стал писать, бормоча что-то себе под нос.
– А что это у вас в коридоре больные собрались? Около палаты, внизу. Плачут. Умер кто? – спросил Самсонов, прохаживаясь по-хозяйски по кабинету.
– Умер? Кто умер? – не сразу сообразил Герштейн. – А! Да! Внизу, в хирургическом отделении… Да! Сегодня… Хороший человек был, потому и плачут… рваная рана предплечья, – пробормотал профессор, подавая подписку-обязательство о неразглашении. – Вот, прошу! Рад был познакомиться. До свидания!
Когда чекисты, козырнув, ушли, Герштейн рухнул в кресло, вытер вспотевший лоб, потом вышел из-за стола, подошел к стеклянному шкафчику, дрожащими руками налил в стакан из колбы, на которой был нарисован череп с костями и большими буквами написано «Яд!». Выпил, крякнул, занюхал нашатырем, еще налил и опять выпил и занюхал.
В палате Есенина опять собрался народ. Утомленным, еле слышным, надорванным голосом он читает свои стихи. Все замерли, внимая каждому слову. Есенин улыбнулся, чуть тряхнул головой. Выпрямился, опираясь на койку, и голос его окреп:
На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки,
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.
И с беспощадной откровенностью и горечью завершил он не стихи, а словно откровенный рассказ о себе, в недоумении разведя руками:
Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —
Синие твои глаза в кабаках промокли».
Палата, коридор, да и вся больница, казалось, взорвались от бешеных аплодисментов.
– Спасибо! Спасибо вам! – слабо улыбался Есенин.
