Есенин читал, а людям казалось, что со сцены надвигается гроза. Как летом, в июле или августе, где-то далеко над полем появилось облачко. Оно на глазах потемнело и уж надвигается тучей, охватившей весь горизонт. Черное небо перечеркивают вспышки молний, но грома еще не слышно. Безотчетный страх охватывает тебя всего перед надвигающейся стихией. Хочется бежать, но цепенеют ноги. Так и публика в зале, завороженная предельной искренностью стихов, идущих от сердца, оцепенела перед есенинским бесстрашием. А он словно бурю обрушил в тишину:
Я верю, что, стремясь по нужному пути,
Здесь, на Земле, не расставаясь с телом,
Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти
Воистину к божественным пределам.
И все-таки, когда я в «Правде» прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна,
Мне стыдно стало так, как будто я попал
В блевотину, изверженную спьяна.
Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —
Далекий миф, – мы это понимаем, —
Но все-таки нельзя ж, как годовалый пес,
На все и вся захлебываться лаем.
Молодые поэты, пришедшие во главе с Пастернаком, не найдя места, расположились вдоль стены, кто-то присел на подоконник. Они с восторгом глядели на эстраду. Пастернак, много раз слышавший чтение Есенина перед многочисленной аудиторией, всякий раз испытывал жгучую зависть к нему, к этому «крестьянину в цилиндре», к его способности захватывать, завораживать людей – не только «половодьем чувств» своих стихов, но самим чтением. Он ревниво покосился на разинутые рты молодых поэтов и, увидев свободное место за столиком Кусикова и Соболя, подсел к ним, пытаясь обратить на себя внимание, но те лишь досадливо отмахнулись:
– Тихо ты! Не мешай!
А со сцены хлестал ливень. Теплые, очищающие, освежающие капли, в сущности, обыкновенных, простых слов западали в души слушателей, пробуждая в них ростки чего-то большого и сокровенного. Женщины плакали. Мужчины непрерывно курили.
Христос, сын плотника, когда-то был казнен.
Пусть это миф, но все ж когда прохожий
Спросил его: «Кто ты?» – ему ответил он:
«Сын человеческий», – он не сказал – «Сын Божий».
Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,
И не было его в стране Пилата.
Так что ж из этого? Не надобно подряд
Плевать на все, что в человеке свято!
Ты испытал, Демьян, всего один арест,
А все скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый!»
А что, когда б тебе голгофский дали крест
И чашу с едкою цикутой?
В зале послышался одобрительный гул голосов, но Есенин поднял руку, и все враз смолкли. Он молниеносно оглядел толпу, и этого ему было достаточно, чтобы понять: она взята в полон целиком, безраздельно. И уже не нужен «голосовой набат». Тихой хрипотцой он продолжал:
Хватило б у тебя величья до конца
В последний час по их примеру тоже
Благословить весь мир под тернием венца
И о бессмертии учить на смертном ложе?
И все поняли, что не к Демьяну Бедному, хулителю Христа, обратился Есенин, а к ним, всем вместе и к каждому в отдельности. Многие виновато опустили головы. А Есенин, словно великодушно «отпущаще» грехи, громогласно и гневно припечатал:
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,
Ты не задел его своим пером нимало.
Разбойник был, Иуда был,
Тебя лишь только не хватало.
Ты сгустки крови у креста
Копнул ноздрей, как толстый боров,
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов.
– Так его, Учитель! – не выдержав, гаркнул Приблудный.
Но Есенин на него даже не взглянул. Стихи и чтение захватили его. Он только встряхнул кудрявой головой и показал толпе кулак.
Но ты свершил двойной тяжелый грех:
Своим дешевым балаганным вздором
Ты оскорбил поэтов вольный цех
И малый свой талант покрыл позором.
Но тут уже весь присутствующий «вольный цех» поэтов в знак согласия с Есениным разразился шквалом аплодисментов. Есенин озорно сверкнул голубыми глазами.
– Остыньте! – поднял он обе руки и, когда все утихли, звонко и весело закончил:
Ведь там, за рубежом, прочтя твои стихи,
Небось злорадствуют кликуши:
«Еще тарелочку Демьяновой ухи,
Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай».
А русский мужичок, читая «Бедноту»,
Где образцовый блуд печатался дуплетом,
Еще отчаянней потянется к Христу
И на хер вас пошлет при этом!
Есенин замолк и, по-детски хлопая ресницами, улыбнулся. Рев восторга обрушился на него.
– Браво!.. Браво! – орала публика и аплодировала так, что звенели стекла в окнах кафе, а прохожие на Тверской останавливались и заглядывали в заиндевевшие окна, любопытствуя, что происходит.
А в зале стали требовать от Есенина еще стихов.
– Даешь «Москву кабацкую», – раздавались пьяные голоса.
– Знаете, почему вам моя «Москва кабацкая» нравится?! – крикнул Есенин.
В ответ визг и аплодисменты.
– Потому что вы сами в душе хулиганье и бандиты! Оттого и нравится вам похабщина в моих стихах, потому и считаете, что я пишу про себя, а не про вас!
В ответ засвистели, заулюлюкали:
– Хулиган! Есенин! Браво, Есенин!
Какой-то господин, рукавом утирая пьяные слезы, пошатываясь, подобрался к эстраде, протягивая бутылку со стаканом:
– Выпьем, Серега! За Христа, за кровь Христову.
Приблудный, ухватив пьяного за воротник, бесцеремонно отшвырнул его.
– Прочь! Утри слюни! – Он протянул руку, помогая Есенину спрыгнуть с эстрады. Отталкивая особенно назойливых почитателей, провел его за столик.
Девицы с визгом бросились целовать Есенина. Мандельштам сидел и радостно улыбался, размышляя над услышанным. «Талантище, истинное дарование! За Есениным не угнаться ни ему, Мандельштаму, ни Пастернаку, – глянул он в его сторону, – да, пожалуй, и Маяковскому».
Эрлих тоже бесповоротно понял, что Есенин оставил позади себя всех их: имажинистов, футуристов, кубистов и прочих «истов» – искателей формы, а не смысла и содержания. Но зависть маленького дарования и чрезмерное честолюбие не позволяли радоваться за Есенина, как мог это делать Мандельштам.
Когда все снова уселись за столиком, разлили вино, Приблудный театрально встал на колено перед Есениным, преклонив голову:
– Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени.
Есенин, довольный, рассмеялся:
– Эрлих! А ты можешь сказать про себя, что ты мой ученик?
– Только с глазу на глаз могу.
– А при всех, как Иван?
Эрлих не ответил.
– Ну да ладно! – поднял стакан Есенин. – Давайте за Русь!
– За Русь, до дна! – поддержал тост Мандельштам.
Приблудный выпил и тут же налил себе еще.
– За Русь, Сергей, я должен сразу еще выпить. За Русь! – Он залпом выпил и, поперхнувшись, отчаянно закашлялся.
