— Ничего я тебя, братец мой, не пойму.
— Ну, вот: берете вы рюмку и вливаете ее в рот, так? Куда она идет?
— Явно — в желудок.
— Хорошо-с. Желудок, ведь, находится по отношению к голове внизу? — Ну?
— Так вот меня интересует — почему, если хмель скопляется в желудке, почему — он попадает в голову. Как мы знаем — земное притяжение…
— Дурак ты дурак, как я на тебя посмотрю!
— Почему, разрешите узнать? Как нам известно, земное притяжение…
— Видал ты когда-нибудь живого пьяного?
— Хи-хи… Приходилось.
— Идет это он по улице — песни поет. Язык и горло работают во всю, — а ноги не держат! Почему? Ясно, что водка из живота в ноги просачивается. Голова свежая, а ноги пьяные. И вот, братец ты мой, когда ноги уже окончательно подкосятся — этот человек падает прямо-таки головой вниз на мостовую. Вот — тут-то, когда голова ниже живота — все ему в голову и переливается… А поэтому: пока человек на ногах держится — он еще ни капельки не пьян…
Цепи (Диалог)
Посвящается петербургской газете.
Наивный зритель: — Господин режиссер! Мне очень странно…
Режиссер: — Что вам такое там странно?
Наивный зритель: — Да вот… Читаю я в газете, что публика на вашем вчерашнем спектакле смертельно скучала, артисты играли пьесу с гримасой отвращения, и премьер был похож на высеченного могильщика, хотя играл самую комическую роль… А я вчера сам видел, как публика хохотала, артисты были в ударе и премьер играл, как никогда. В чем здесь дело? Почему так написано?
Режиссер: — Боже ты мой! Это ясно, как день… Потому и написано, что инженер Царапов разошелся со своей женой!
Наивный зритель: — Причем же здесь инженер Царапов?
Режиссер: — Как причем?! Разойдясь с женой, он сошелся со вдовой Бедровой.
Наивный зритель: — А что такое — Бедрова?!
Режиссер: — А у Бедровой есть брат — помещик Ляпкин.
Наивный зритель: — Какое же Ляпкин имеет отношение к театру и газете?
Режиссер: — Ляпкин не имеет отношения. Но у него есть племянница Куксина.
Наивный зритель: — Какая Куксина?
Режиссер: — Никакая. Просто Куксина. А у этой Куксиной есть зять, сестра которого, Червякова, играла в нашем театре.
Наивный зритель: — Ну?
Режиссер: — А мы третьего дня уволили ее за полной неспособностью и бездарностью!
Наивный зритель: — Убейте меня — не пойму, причем здесь зять Куксиной, Куксина, Ляпкин, Бедрова и Царапов?!
Режиссер: — Это просто, как палец! Царапов двоюродный брат рецензента, написавшего рецензию. Когда мы увольняли Червякову, то совсем позабыли, что она может пожаловаться зятю, тот Куксиной, та Ляпкину, тот Бедровой, та Царапову, а тот двоюродному брату, рецензенту…
Наивный зритель: — Какое же ваше мнение об этом?
Режиссер: — Да такое, что не нужно бы Червякову увольнять: пусть бы, черт ее возьми, получала свои сто рублей.
Стиль — человек
«Вечерние Биржевые Ведомости» сообщают данные об отце покойного художника Мясоедова: Это был человек без вершка сажень ростом и широченный в плечах. Однажды, на охоте, уронив случайно в снег кинжал, этот гигант голыми руками задушил крупного медведя.
Судя по слогу, в шубе из этого медведя теперь щеголяет Николай Николаевич Брешко-Брешковский. Если вы встретите его, читатель, спросите:
— Неужели голыми руками можно задушить крупного медведя?
— Ну, не крупного, — скажет Н. Н., подумавши. — Небольшого роста.
— Задушить руками?!
— Да, руками. Он, конечно, защищался, лаял…
— И его… голыми руками?
— Очень просто. Мяукал царапался, но — его задушили.
— Руками?!
— А то чем же? Под самым карнизом окна гнездо себе свили, подлецы! Сидят, воркуют, а гигант покойник, ка-ак рукой двинет — дух вон. Одной рукой задушил!
— Рукой?
— Ну, да. Она села на лоб, а он рукой — трах! Здоровый был старик — не пикнула.
— Кто?!
— Да муха же.
— Да почему же он кинжал в снег уронил? Разве зимой мухи бывают?
— Кинжал? — Брешко задумался. — Да, кинжал он уронил в другой раз.
Совесть
— Кто вы такой?
— Депутат четвертой думы.
— Да, нет, я спрашиваю, чем вы занимаетесь?
— Господи! Да депутат же!
— И вам не стыдно?
— Чего?
— Да так, вообще, не стыдно?
— Да чего же мне будет стыдно?
— Нет, вы не виляйте — посмотрите мне прямо в глаза и отвечайте: вам не стыдно?
— Я право… не понимаю…
— Да вы этого не говорите! Причем тут — «понимаю, не понимаю», вы скажите только: вам не стыдно?
Пауза.
— Ну?
— Что?!
— Чего же вы молчите?
— Да что же мне сказать?
— Вам не стыдно? Вы только признайтесь откровенно: вам стыдно или не стыдно?
Пауза.
— Ну, стыдно!
— То-то вот и оно.
Оба вздыхают и расходятся.
Ценитель искусства
— Там спрашивают вас, ваше превосходительство.
— Кто спрашивает?
— Говорить: Бакст.
— Жид?
— Не могу разобрать.
— О, Господи! Доколе же… Ну, проси…
— Что вам угодно, молодой человек?
— Я художник Бакст. Здравствуйте. Мне хотелось бы получить право жительства в столицах.
— А вы кто такой?
— Еврей. Художник. Рисовал костюмы для Императорской сцены, работал заграницей; в Париже и Лондоне обо мне пишутся монографии.
— Монографии? Это хорошо. Пусть пишутся.
Бакст переступил с ноги-на-ногу, проглотил слюну и сказал:
— Так вот… Нельзя-ли мне… право жительства?
— Нельзя.
— Почему же?
Его превосходительство встало и сказало значительно, с выражением человека, исполняющего долг:
— Потому что! Правом жительства! У нас! В России! Пользуются! Только! Евреи ремесленники!
— Ну-с?
— А какой же вы ремесленник?
Снова Бакст переступил на первую ногу; снова проглотил слюну — и, после минутной борьбы с самим собой, сказал:
— Ну, я тоже ремесленник.
Его превосходительство прищурилось.
— Вы? Ну, что вы! Вы чудесный художник!
— Уверяю вас — я жалкий ремесленник! Ей-Богу! Все мои эскизы, костюмы и картины — жалкое ремесло.
— Ну, что вы! Можно ли говорить такой вздор? Милый мой — вы великолепны! Вы гениальный рисовальщик и колорист. Какое же это ремесло?
— А я все-таки чувствую себя ремесленником. Возьмите мои костюмы для Шопенианы, мои эскизы для Шехеразады — ведь это самое ничтожное ремесленничество.
Его превосходительство потрепало Бакста по плечу.
— Оставьте, оставьте. Я, милый мой, тоже кое в чем разбираюсь и люблю искусство. Ваши эскизы — это откровение! Это подлинное, громадное искусство!! Вам нужно памятник поставить.
— Значит…я могу надеяться на право жительства?
— Вот именно, что не можете!! Будь вы ремесленник — тогда, пожалуйста. Вот, например, если бы Бодаревский или Штемберг, или Богданов-Бельский, были евреями — пожалуйста. Им — хоть три права жительства! Где угодно. А вы, мой милый… Нет, это было бы оскорблением святому искусству. Что? Вот ваша шляпа… До свиданья!
Усталый, Бакст поплелся домой.
Вошел в мастерскую. Чудесные, ласкающие глаз, рисунки и эскизы смотрели на него вопросительно. В их причудливых линиях и пятнах читался вопрос:
— Дали?
В ответ на это Бакст погрозил им кулаком. и бешено заревел:
— Будьте вы прокляты! Из-за вас все!!
Энтузиаст
— Прелестно, прелестно!.. Вы, сударыня, сейчас очаровательно спели… Это прямо преступление!..
— Что такое?
— …Что вы не учитесь серьезно, не развиваете свой голос!..
— Но…
— Нет, нет — без всяких «но»! Господи! Да ведь это целое богатство!.. Вы могли бы даже петь со временем в опере…
— Да, позвольте…
— Ни — ни! Ничего не могу позволить!.. Еще раз повторяю: учиться и учиться! Обратить самое серьезное внимание…
