— У тебя «усы».

Она слизывает двухпроцентное молоко с моей верхней губы, а я — влажный след от ее языка.

— Ты отрепетировала свои сегодняшние речи?

— Твердила днем и ночью, начиная с Рено. Кое-что даже записала. Насчет Барбары Буш.

— Ты прекрасна, — говорю я. — Точнее, пугающе прекрасна.

— Я хочу наверх, — просит Алекс. — Дай мне полчаса. Чтобы прийти в себя.

Она вручает мне свой фиолетовый «снежок», целует меня, делает пируэт, включает реактивный двигатель и с шумом уносится ввысь, прямо через полоток. Ее взлетный след пахнет пропаном.

Но заплатил ли кто-нибудь Шоферу? Я сосредотачиваюсь на этом вместо серьезных вопросов — например, стоит ли бояться молодой женщины, которая вознамерилась спасти своего наемного гонителя. Я беру в баре счет и понимаю, что за билеты на шоу Дэнни тоже не заплачено. Чем старательнее я пытаюсь подвести черту, тем большему количеству людей становлюсь должен. Но лимузин уже не найти. Люди, которые не настаивают на оплате вперед, не оказывают тебе никаких услуг. В душе они Шейлоки.

Я решаю спустить наличные, нахожу тихий стол и плыву по течению.

Полоса везения, с которой нужно сойти на полпути, в мечтах продолжается бесконечно, пока та сумма, которую вы выиграли на самом деле, не начинает казаться ничтожной по сравнению с богатством, которое вы могли бы выиграть, если бы только не ушли. Я отхожу от карточного стола через полчаса, разбогатев примерно на восемьсот долларов, но уступаю солнечную старость на Багамах и годы анонимной филантропии какой-то старой крысе, которая занимает мой табурет, прежде чем виниловая подушка сиденья успевает распрямиться. Возможно, это — величайшая услуга из всех, что я оказывал, но он не сможет ее оценить, а я — воспользоваться плодами.

Лифт останавливается на каждом этаже, но только дважды пассажиры выходят. Мы глазеем друг на друга, пока поднимаемся, и гадаем — кто этот весельчак (или кто этот псих). Во время обычных перемещений по Лас-Вегасу, от казино до номера, люди обычно держатся вежливо, даже сочувственно — всех здесь стригут одни и те же мошенники, — но эта компания волнуется и злится. Те четверо, кого я покидаю, выходя из лифта, намерены устроить кровавую бойню.

Я вставляю карточку в щель, лампочка мигает красным. Переворачиваю карточку. Снова красный свет. Можно позвонить или постучать, но я не хочу портить натюрморт, вынуждая Алекс сходить с места. Она живет драматургией. В общем, это все, что я о ней знаю. Что у нее в запасе? Готическая темница? Номер для новобрачных? Камера для допросов?

Я правильно сделал, что не постучал: это не мой номер. Цифры привлекли мое внимание, потому что таков мой пин-код для карточки «Уэллс фарго». Я смотрю в обе стороны. Ряды дверей кажутся ненастоящими, как будто за ними — кирпичные стены или пыльные вентиляционные шахты. Иду по коридору, но больше ни одна комбинация не бросается в глаза. Потом я чувствую запах благовоний. Сую карточку в щель. Зеленый свет.

Внутри — мгновение слепоты, которая уступает мельканию призрачных огней из клуба, а потом — теням и сиянию свечей, точно в православной церкви. Эта комната — пародия на номер, с воображаемой прихожей странной формы, перегораживающей бродвейский вид на широкую кровать и на позу, избранную моей любовницей, — подвыпившая сумасбродка, Мэрилин в мехах, Клеопатра со змеями. Вижу цветы. Хищные белые лилии на бильярдном столе, и еще больше — на комоде, похожем на бюро. Впрочем, никакой музыки. Никаких бардов-битников. «Вюрлитцер» нас обоих разочаровал. Три шага, поворот.

Я пришел, чтобы удовлетворить желание, — я это заслужил.

Похоже на сказку. Кровать, с которой снято все до простыней. Груды роз. Напудренная кожа и много, много зажженных свечей. Все дымчато, средневеково и, несомненно, рассчитано на то, чтобы пробудить мне архетипического ребенка, пусть даже зарождающийся взрослый при этом ощущает упрек. Видимо, таково было ее намерение, по крайней мере. Очаровать и в то же время исправить. Но ее метания и театральные жесты все испортили. Алекс лежит на боку, она свернулась, точно заледенела, запутавшись в простынях. Розы раскиданы. И только ровный ряд пузырьков с таблетками на столике, рядом с моей машинной (настроенной на «шум дождя» — я слышу капли) увековечивает память о перфекционизме моей возлюбленной.

Я принимаю все это как акт милосердия. Алекс могла бы и повеситься.

Чтобы достать телефон, приходится тянуться через огоньки свечей, и я терплю ожог, который почувствую лишь несколько часов спустя. Трубка снята с рычага — свидетельство предусмотрительности? Одной рукой я встряхиваю ее и одновременно жду гудка. Потом вижу провод, выдернутый из розетки в стене. Я роюсь в поисках мобильника. 911? Или позвонить вниз и вызвать местную команду медиков, которые в любом отеле подобного размера должны находиться в состоянии постоянной готовности? Я медлю с решением. Вообще не следовало бы его принимать. Я перехитрил самого себя, вообразив медиков.

Оператор хочет знать номер комнаты, которого я не заметил, поскольку шел на запах жасмина. Женщина за пультом говорит с растяжкой. Ее западный акцент меня раздражает. Я выбегаю в коридор, запоминаю номер на двери, потом несусь обратно, чтобы перечислить список ядов — то есть препаратов. Я захожу не с того конца широкой кровати и, вместо того чтобы обойти, карабкаюсь по матрасу. По пути касаюсь Алекс. Бывает и холоднее. Есть еще время очистить ей желудок, сделать укол. Маленькие буквы на этикетках пузырьков выцвели, почти неразличимы. Я прищуриваюсь и диктую. Меня просят говорить отчетливее.

Потом инструкции. Проверьте воздушные пути пострадавшей, жертва могла вдохнуть собственную рвоту. Не понимаю.

— Пальцем, — тягуче объясняет оператор. Удивительно, что она не говорит мне «детка». Я расспрашиваю о подробностях, о технике. Которым пальцем? Одним пальцем? В горло? В этой неразберихе я куда-то сунул мобильник и потерял его посреди роз и взбитых простыней. Он звонит через несколько секунд — автоматический обратный вызов — но сначала я выполняю более важное задание. Переворачиваю Алекс на спину — несомненно, это ошибка: жертва должна лежать на боку, чтобы стекала слюна; таким образом ее пищевод может исторгнуть постороннюю субстанцию — развожу челюсти и тычу двумя пальцами, средним и указательным.

Челюсти слабо смыкаются и жуют мои пальцы — она просыпается. Потом Алекс резко, по-собачьи, дергает головой. Укус.

— Какого хрена…

У нее огромные глаза. Как у Лазаря.

— Алекс, мать твою.

— Ты меня чуть не удушил. Вот черт. — Она подтягивает колени и снова сворачивается у изголовья в позе эмбриона. В углу, клубочком — как будто у меня нож. Впрочем, Алекс полностью в сознании. Телефон продолжает звонить.

— Ты так и не пришел, — говорит она. — И я уснула. Где ты был?

— С тобой все в порядке? Ты сама просила подождать.

— Но не два часа!

Телефон лежит рядом с ее рукой. Она хлопает по нему, и он замолкает.

— Я… — говорю я. — Я… — продолжаю я. — Я…

Пауза.

— Играл в карты? «Последний разок»? — уточняет Алекс, сгребает простыни и прикрывается. Телефон опять звонит. Она берет трубку, слушает и говорит:

— Все в порядке.

Она повторяет это до тех пор, пока даже я не убеждаюсь; на лице у нее — осознание моей ошибки, чужой ошибки, а потом — отвращение.

— Спасибо. Да… но все не так страшно, — говорит Алекс. — Он чересчур уверен в себе, потому и подумал… Он знает, что я принимаю успокоительное, но, видимо… Конечно, конечно. — Да они, кажется, поладили. — Он застрял в казино, а потом его замучила совесть, он на цыпочках вошел в номер и увидел… то, что хотел увидеть, или надеялся — не знаю. Бедная, бедная Джульетта. Если хотите кого-нибудь прислать на всякий случай — пожалуйста. Да. Хорошо. Она хочет с тобой поговорить.

Я объясняю, что никакого несчастного случая не произошло, выключаю мобильник и смотрю на свою возлюбленную. Если она зажгла все эти свечи, когда пришла, и тогда они были непочатые, а теперь уже догорели до конца, — удивительно, что я провел в казино лишь два часа.